Джальме помогли встать, меня вытащили из-под лошади, и
через четверть часа я снова в седле. Несмотря на все наши потери,
победа осталась все-таки за нами. Завтра исход боя будет решен.
Нам видны отсюда бивуачные огни англичан… Вот каким образом я
обязан, жизнью, дорогая Ева, этому юноше. По счастью, его рана
очень незначительна: пуля отклонилась и скользнула только по
ребрам».
— Верно, славный мальчик назвал это тоже «белой раной» по
примеру генерала! — сказал Дагобер.
«Теперь, дорогая Ева, — продолжала Роза, — я должен хоть
письменно познакомить тебя с отважным юношею, принцем Джальмой.
Ему только что минуло восемнадцать лет. Я постараюсь обрисовать
одним словом эту храбрую и благородную натуру. В их стране часто
дают прозвища. С пятнадцати лет он носит прозвание
«Великодушного», — разумеется, великодушного сердцем и душой. По
старинному, но очень трогательному обычаю страны, это прозвище
распространяется и на его отца. Его зовут «Отец Великодушного!». А
я бы дал этому благородному старцу имя «Справедливого», так как
трудно найти человека такой рыцарской честности, такой гордой
независимости, как этот старый индус. Он мог бы, по примеру других
принцев, склониться под игом отвратительного деспотизма англичан,
выторговать дорогую плату за свой отказ от власти и покориться
перед силой. Но он поставил своим девизом слова: «Или все мои
права, или могила в родных горах!» И это не хвастливое упрямство:
это полное сознание своей правоты и справедливости своего дела.
— Но вас борьба сломит, — сказал я ему однажды.
— Что бы вы выбрали, мой друг, если бы вам предложили
совершить постыдное дело, если бы сказали: «Сдайся или умри»? —
ответил он мне вопросом.
И с этой минуты я понял, что верен ему душой и телом,
onqbrhk себя святому делу защиты слабого против сильного. Ты
видишь, Ева, что Джальма — достойный сын своего отца. Молодой
индус обладает такой геройской, гордой храбростью, что сражается,
как молодые греки времен Леонида, с обнаженной грудью, в то время
как другие его соотечественники, которые обыкновенно ходят с
открытой грудью, руками и плечами, надевают в битву толстые
куртки. Безумная отвага этого мальчика напомнила мне
неаполитанского короля, о котором я так много тебе рассказывал и
которого не раз видел в пылу опаснейших сражений с одним хлыстом
вместо всякого оружия!»
— Это был один из тех, о ком я вам уже говорил и из кого
император выпекал королей, — сказал Дагобер. — Я видел одного
пленного прусского офицера, которого этот сумасшедший
неаполитанский король ударил хлыстом по лицу. Осталась темно-
багровая полоса. Пруссак уверял, что он опозорен и что удар шпаги
был бы для него куда приятнее. Я думаю… Ну, уж и черт же был этот
бешеный король! Он знал одно: _лезть прямо на пушечную пальбу_.
Только, бывало, заслышится пальба, уже ему кажется, что каждый
выстрел зовет его по имени, и он прибегал, отвечая: «Я здесь!» Я
рассказываю вам о нем потому, дети, что он постоянно и всем
говорил: «Если я или генерал Симон не прорвем каре, то, значит,
это каре не прорвать никому на свете!»
Роза продолжала:
«Я заметил, однако, к моему огорчению, что, несмотря на юные
годы, Джальма испытывал порою приступы глубокой меланхолии. Иногда
я подмечал между отцом и сыном обмен какими-то странными
взглядами… Несмотря на нашу взаимную привязанность, я понял, что
они от меня скрывают какую-то грустную семейную тайну.