Вы смотрите на меня с таким удивлением… вы мне не верите… Но
подумайте сами, зачем бы мне было это говорить? Неужели я
потворствую ненависти вашей тетки? Какая же у меня цель? Что она
может мне сделать? Поверьте, я о ней и сегодня думаю то же, что
думал вчера. Вспомните, наконец, разве я не говорил вам и раньше
того же?.. Разве я не говорил вам не раз об опасном возбуждении
вашей фантазии… о ваших странных прихотях? Правда, я употребил
хитрость, чтобы вас сюда привезти… Да, это так!.. Я с радостью
ухватился за предлог, который вы сами мне дали… все это так,
дорогое мое дитя… Но как же было иначе сделать?.. ведь добровольно
бы вы сюда не пошли?.. Когда-нибудь да надо было найти предлог…
ну, я и решил: её собственная польза превыше всего… Делай, что
должен делать… а там будь, что будет…
Пока Балейнье говорил, на лице Адриенны гнев и презрение
постепенно сменялись выражением ужаса и тоски… Эти чувства
овладевали ею тем больше, чем сознательнее, спокойнее, проще,
искреннее и, если можно так выразиться, справедливее и разумнее
говорил этот человек… Это было страшнее открытой ненависти г-жи де
Сен-Дизье… Она не могла даже понять, до чего доходило тут это
дерзкое, нахальное лицемерие… Ей оно казалось настолько
чудовищным, что она не доверяла своим чувствам. Доктор легко читал
на лице девушки её чувства, видел, как на неё влияли его доводы, и
с удовольствием подумал:
«Отлично… сделан громадный шаг… За гневом и презрением
наступит страх… недалеко и до сомнения… Кончится тем, что при
уходе я услышу дружественную просьбу: приходите поскорее, мой
добрый доктор!»
И он продолжал растроганным тоном, как бы исходящим из
глубины души:
— Я вижу, вы все ещё мне не доверяете… Все, что я говорю,
ложь, притворство, лицемерие, не так ли? Ненавидеть вас?.. Да за
что?.. Что вы мне сделали худого? Наконец, какая в этом может быть
выгода? Ведь для такого человека, каким вы меня считаете, —
прибавил он с горечью, — последняя причина всего важнее!.. Я не
onmhl`~ только одного, как это вы… вы, которая и больна только
вследствие преувеличенного возбуждения самых благородных чувств и
болезнь которой — самое идеальное страдание высокой добродетели… и
можете холодно и резко обвинять меня, до сих пор всегда
выказывавшего вам расположение, обвинять в самом низком, подлом,
черном преступлении, на какое только может решиться человек… Да, я
повторяю, обвинять в преступлении… потому что иначе нельзя назвать
ту ужасную измену, в которой вы меня подозреваете… Знаете, дитя
мое, это нехорошо… очень нехорошо… Мне обидно, что светлый,
независимый ум может оказаться таким же несправедливым и
нетерпимым, как и самый узкий ум. Я не сержусь… нет… Но мне
страшно больно… поверьте… я очень страдаю…
И он провел рукою по влажным глазам.
Передать взгляд, выражение, жесты и игру физиономии доктора
было бы невозможно. — Самый ловкий адвокат, самый талантливый
актер не разыграл бы этой сцены лучше господина Балейнье… Никто не
мог бы так сыграть… Господин Балейнье настолько увлекся, что почти
верил в то, что говорил. Понимая все коварство своей измены, он
знал, что Адриенна не в состоянии будет постичь её. Честная,
правдивая душа не может поверить в возможность некоторых подлых и
низких вещей.