Именно там, Эрминия, в Риме, на этой вершине,
господствующей над лучшей и громаднейшей частью мира, как бы то ни
было, господствующей в силу привычки или традиции, или, наконец, в
силу веры, только там можно понять все величие нашего дела…
Интересно с этой высоты наблюдать за правильно ведущейся игрой,
направляемой тысячами людей, и видеть, как отдельные личности
постоянно поглощаются непреложным единством нашего ордена.
Каким могуществом мы обладаем!.. Право, я иногда просто
охвачен восхищением; пугаюсь даже, подумав, что человек, прежде
чем сделаться нашим, и думал, и действовал, и верил, как хотел, по
своей прихоти… А когда он попал к нам, то через несколько месяцев
от него остается одна оболочка: и ум, и развитие, и разум, и
совесть, и свободная воля парализуются, засыхают, атрофируются
благодаря привычке к немому страшному послушанию и благодаря
выполнению тайных обязанностей, которыми умерщвляется все, что
может остаться свободного и самостоятельного в человеческой мысли.
И тогда в эти тела, лишенные души, немые и холодные, как трупы, мы
вдыхаем дух нашего ордена. И вот эти трупы начинают двигаться,
ходить, действовать, исполнять… но все это не выходя из замкнутого
круга, в который они заключены навек. Таким образом они становятся
членами гигантского тела, веление которого они исполняют абсолютно
механически, не зная ничего о его замыслах. Это руки, которые
исполняют самые трудные работы, не зная и не имея даже возможности
понять руководящую ими мысль.
При этих словах лицо маркиза выражало невероятную гордость и
сознание надменной власти.
— Да, это могущество велико, страшно велико, — вымолвила
княгиня, — и его сила увеличивается ещё тем, что воздействует на
умы и совесть таинственным путем.
— Знаете, Эрминия, — снова начал маркиз, — под моей командой
был блестящий полк. Ничто не могло быть ослепительнее гусарского
мундира. Часто по утрам, при блеске летнего солнца, на широком
поле маневров я испытывал мужественное и глубокое чувство
наслаждения как командир. По звуку моего голоса всадники срывались
с места, звучали трубы, перья развевались, сабли блестели; сверкая
золотым шитьем, летели на конях адъютанты, передавая мои приказы…
Все блистало, сияло, шумело… Солдаты, храбрые, пылкие, с шрамами
от прежних битв, повиновались каждому моему знаку, каждому слову…
Я чувствовал себя сильным и гордым, сознавая, что в моей власти
каждый из этих храбрецов, пыл которых сдерживал один я, как
сдерживают пыл моего боевого коня… И вот теперь, несмотря на
относительно плохие времена, я, человек, который долго и
lsfeqrbemmn сражался на поле брани, — в этом я могу сознаться без
ложной скромности, — я теперь чувствую себя несравненно сильнее,
деятельнее и отважнее, стоя во главе немого воинства, которое
думает, желает, идет и повинуется мне совершенно бессознательно;
которое по одному моему знаку рассеивается по всему земному шару,
вкрадывается в семью через исповедника жены или через воспитателя
детей, в семейные отношения — через исповедь умирающих, к самому
трону — через встревоженную совесть доверчивого и боязливого
короля… наконец, к самому Святому отцу, этому живому представителю
Божества, — через оказанные или навязанные ему услуги!.. Еще раз
повторяю: не правда ли, что эта таинственная власть,
простирающаяся от колыбели до могилы, от смиренного очага рабочего
до трона, от трона до священного престола наместника Христа, может
зажечь и удовлетворить самое неограниченное честолюбие?.