Госпожа де Сен-Дизье и господин д'Эгриньи остались одни.
5. ЗАГОВОР
Аббат маркиз д'Эгриньи был, как читатель, вероятно, уже
угадал, тот самый человек, которого мы видели на улице Милье Дез-
Урсэн, откуда он три месяца тому назад уехал в Рим.
Маркиз находился в глубоком трауре. Рясы он не носил и
одевался обычно очень элегантно. Хорошо сшитый черный сюртук и
жилет, стянутый на бедрах, подчеркивали его стройную фигуру;
панталоны из черного кашемира облекали ноги, обутые в прекрасные
лакированные туфли. Тонзура была также незаметна благодаря легкой
лысине, слегка обнажившей часть головы. Таким образом, ничто во
всем его костюме не напоминало о духовном сане. Разве только
отсутствие растительности на мужественном лице маркиза могло
показаться странным, тем более что свежевыбритый подбородок
опирался на высокий черный галстук, завязанный с особым военным
шиком, заставлявшим вспомнить, что аббат-маркиз, этот видный
теперь проповедник, один из самых деятельных и влиятельных
заправил ордена, командовал когда-то гусарским полком при
Реставрации, а до той поры сражался в русской армии против
Франции.
Маркиз только сегодня утром вернулся из Рима и не видал ещё
княгиню. Во время его отсутствия, в имении княгини, близ Дюнкерка,
скончалась маркиза д'Эгриньи, напрасно призывая сына к своему
смертному одру, чтобы смягчить горечь последних минут. Сын должен
был пожертвовать самым святым природным чувством для того, чтобы
выполнить приказание, неожиданно полученное из Рима — тотчас же
ехать туда. Роден все-таки заметил, что приказ вызвал некоторое
замешательство у д'Эгриньи, и не преминул об этом донести. Любовь
д'Эгриньи к матери была единственным частым чувством, которое
неизменно прошло через всю его жизнь.
Только что слуга вышел из комнаты, маркиз бросился к княгине
и, протягивая к ней руки, воскликнул взволнованным голосом:
— Эрминия! вы ничего не скрыли в ваших письмах?.. Не
проклинала меня мать в последнюю минуту?..
— Нет, Фредерик, нет… Успокойтесь… Она хотела вас видеть, но
вскоре впала в бессознательное состояние… и в бреду повторяла
только одно ваше имя…
— Да, — с горечью заметил маркиз, — быть может, материнский
инстинкт подсказывал ей, что мое присутствие могло бы возвратить
её к жизни…
— Прошу вас, гоните от себя такие мысли… Это несчастье
непоправимо.
— Нет… повторите мне ещё раз. Мать моя не была убита моим
отсутствием?.. Она не догадывалась, что долг, ещё более сильный,
чем сыновний долг, призывал меня в иное место?
— Да нет же, говорю вам… Вряд ли бы вы и застали её в полной
памяти… Поверьте, что я вам писала обо всем подробно и правдиво…
Успокойтесь же, пожалуйста!
— Конечно, совесть моя должна быть спокойна… Пожертвовав
матерью, я повиновался своему долгу. Но, несмотря на все мои
усилия, я никогда не мог достигнуть такого полного отречения,
которого от нас требуют эти ужасные слова: «Тот, кто не
возненавидит своего отца и мать и даже свою собственную душу, не
может считаться моим учеником» (*15).
— Конечно, это отречение нелегко, но зато, подумайте,
Фредерик, какая власть, какое могущество взамен его!
— Верно, — после минутного молчания заметил маркиз, — многим
можно пожертвовать за право властвовать во мраке над всеми
повелителями, царствующими на земле при свете дня! Я почерпнул из
последнего путешествия в Рим новое представление о потрясающей
силе нашей власти.