Среди разнообразных волнений и
чередовавшихся одно за другим событий после кораблекрушения
Дагобер во время своей короткой беседы с Габриелем в замке
Кардовилль не заметил шрама, опоясывающего лоб миссионера, и,
вполне разделяя изумление Агриколя, он также спросил:
— В самом деле, что это за шрам у тебя на лбу?
— Да и на руках тоже… Взгляни-ка, батюшка! — воскликнул
кузнец, взяв руку Габриеля, когда тот её поднял успокоительным
жестом.
— Габриель… Милый мой… объясни нам… кто тебе нанес эти раны,
— прибавил Дагобер, и, в свою очередь, взяв руку Габриеля, он с
видом знатока оглядел рану и сказал: — Однажды в Испании одного из
моих товарищей сняли с креста, на котором монахи распяли его,
обрекая на голодную смерть… у него остались подобные шрамы.
— А батюшка прав… у тебя рука пробита насквозь, бедняга! —
произнес кузнец с глубоким огорчением.
— Боже мой… не обращайте на это внимания… — сказал краснея, в
явном замешательстве Габриель. — Меня действительно распяли на
кресте дикари Скалистых гор, куда я был послан. Они начали было
меня уже и скальпировать… Но провидение спасло меня от их рук.
— Несчастный!.. Значит, у тебя не было ни оружия, ни даже
необходимой охраны? — спросил Дагобер.
— Мы не можем носить оружие, а охрана нам не полагается, —
sk{a`q|, отвечал Габриель.
— А твои товарищи… твои спутники? Почему они тебя не
защитили? — с гневом воскликнул Агриколь.
— Я был один.
— Как один?
— Да, один… с проводником.
— Как, ты пошел к этим дикарям один? Даже без оружия? —
повторил Дагобер, не веря своим ушам.
— Это необыкновенно благородно! — сказал кузнец.
— Веру нельзя навязывать силой, — возразил совершенно просто
Габриель. — Только путем убеждения можно распространить
христианское учение среди этих несчастных дикарей.
— А если убеждение не действует? — спросил Агриколь.
— Что же делать? Остается только умереть за веру, жалея о
тех, кто оттолкнул от себя это благодетельное для всего
человечества учение.
После столь трогательно-простодушного ответа наступило
глубокое молчание. Дагобер сам был настолько храбр и мужествен,
что мог как подобало оценить спокойный и безропотный героизм; он,
а также его сын с изумлением, полным уважения, смотрели на
Габриеля. Между тем последний совсем искренно, без всякой ложной
скромности не понимал пробудившихся в них после его рассказа
чувств и простодушно спросил, обращаясь к старому солдату:
— Что с вами?
— Что со мной! — воскликнул Дагобер. — Со мной то… что,
пробыв на войне около тридцати лет, я не считал себя трусливее
любого другого… Ну, а теперь вынужден уступить… именно уступить
тебе…
— Мне?.. Что вы хотите этим сказать? Что же я сделал?
— Черт побери! Да понимаешь ли ты, что эти благородные раны,
— вскричал ветеран, с восторгом сжимая руки Габриеля, — не менее
почетны… даже почетнее тех, какие получали мы… рубаки по
профессии?
— Конечно… батюшка говорит правду! — воскликнул Агриколь и
прибавил с жаром: — Вот таких священников я могу любить и уважать:
в них милосердие, мужество и покорность судьбе!
— Ах, прошу вас, не хвалите меня так! — смущенно просил
Габриель.