— Не хвалить тебя! — говорил Дагобер. — Скажите, пожалуйста!
Уж коли на то пошло, так ведь наш брат, когда идет в огонь, разве
он один идет? Разве не видит меня мой командир? Разве не рядом со
мной товарищи?.. Если даже нет настоящего мужества, так самолюбие
должно поддержать… придать храбрости! Не говоря уже о том, как
действуют воинственные крики, запах пороха, звуки труб, грохот
пушек, стремительность коня, который не стоит под тобой на месте,
вся эта чертовщина! А сознание того, что рядом сам император, что
он сумеет ленточкой или галуном перевязать мою простреленную
шкуру!.. Вот благодаря всему этому я и прослыл за храбреца… Ладно…
Но ты, дитя мое, в тысячу раз меня храбрее: ты пошел один-
одинешенек, без оружия, против врагов, куда более жестоких, чем
те, с какими мы имели дело, да и на них-то мы шли целыми
эскадронами, рубя палашами и под аккомпанемент ядер и картечи!
— Ах, батюшка! — вскричал Агриколь. — Как благородно с твоей
стороны, что ты воздаешь ему должное!
— Полно, брат; поверь, что его доброта заставляет
преувеличивать значение совершенно естественного поступка…
— Естественного для такого молодца, как ты. Да, с этим я
согласен, — отвечал солдат. — Только молодцов-то такого закала на
свете немного!..
— Уж это правда… такое мужество — большая редкость… оно
dnqrnimn удивления больше всякого иного, — продолжал Агриколь. —
Да как же? Зная, что тебя ждет почти верная смерть, ты все-таки
идешь, один, с распятием в руках, проповедовать милосердие и
братство дикарям. Они хватают тебя, предают пыткам, а ты ждешь
смерти без жалоб, без злобы, без проклятий… со словами прощения и
с улыбкой на устах… И это в глуши лесов, в одиночестве, без
свидетелей и очевидцев, с единственной надеждой спрятать под
черной рясой свои раны, если тебе и удастся спастись! Черт побери!
Отец совершенно прав. Посмей-ка ещё оспаривать, что ты не менее
его мужествен!
— Кроме того, — прибавил Дагобер, — все это делается
бескорыстно: никогда ведь ни храбрость, ни раны не заменят черной
рясы епископской мантией!
— О, я далеко не так бескорыстен, — оспаривал, кротко
улыбаясь, Габриель. — Великая награда ждет меня на небесах, если я
буду достоин!
— Ну, на этот счет, мой милый, я спорить с тобой не стану: не
знаток я этих вещей! Я только скажу, что моему кресту по меньшей
мере настолько же пристало красоваться на твоей рясе, как и на
моем мундире!
— К несчастью, такие отличия никогда не достаются скромным
священникам вроде Габриеля, — сказал кузнец. — А между тем, если
бы ты знал, батюшка, сколько истинной доблести и достоинств у
этого низшего духовенства, как презрительно называют их вожди
религиозных партий!.. Как много кроется истинного милосердия и
неведомой миру самоотверженности у скромных деревенских
священников, с которыми гордые епископы обращаются бесчеловечно и
держат под безжалостным ярмом! Эти бедняги — такие же рабочие, как
и мы; честные люди должны также стремиться и к их освобождению.
Они, как и мы, дети народа, они так же полезны, как и мы;
следовательно, и им необходимо отдать должную справедливость!.. Не
правда ли, Габриель? Ты не станешь со мной спорить: ты сам мечтал
о бедном деревенском приходе, потому что знал, как много добра
можно там сделать…
— Я остался верен этому желанию, — с грустью промолвил
Габриель, — но, к несчастью… — Затем, как бы желая отвязаться от
печальной мысли и переменить разговор, он продолжал, обращаясь к
Дагоберу: — А все-таки будьте беспристрастны и не унижайте вашего
мужества, преувеличивая наше… Нет… ваше мужество необыкновенно
велико… Мне кажется, для благородного, великодушного сердца ничего
не может быть ужаснее вида поля битвы, этой бойни, когда сражение
кончено… Мы по крайней мере… если нас убивают… сами неповинны в
убийстве.