Однако, несмотря на сильное беспокойство за завтрашний
день, девушка не могла по временам отогнать от себя мечту, полную
горькой тоски, мечту о том, что если бы она была хороша и любима,
если бы её целомудренная и преданная любовь пользовалась
взаимностью, то как мало бы походила тайная беседа в тишине
глубокой ночи на тот разговор, какой она сейчас вела с человеком,
которого втайне обожала!.. Впрочем, вспомнив, что ей никогда не
суждено испытать дивной нежности наслаждений разделяемой любви,
девушка старалась утешиться надеждой, что она по крайней мере
может быть полезной Агриколю.
Как только занялся день, Горбунья на цыпочках спустилась с
лестницы, чтобы посмотреть, не грозит ли Агриколю какая-нибудь
опасность на улице.
6. ПРОБУЖДЕНИЕ
К утру небо прояснилось. Ночной туман и сырость сменились
холодной, ясной погодой. Через маленькое окошечко, освещавшее
мансарду Агриколя, виднелся уголок голубого неба.
Комната молодого кузнеца была не богаче с виду комнаты швеи.
Единственным её украшением являлся повешенный на стене, над
простым, некрашеным столиком, где Агриколь отдавался поэтическому
вдохновению, портрет Беранже, бессмертного поэта, любимого и
почитаемого народом за то, что он сам любил народ, учил его,
воспевал его подвиги и несчастья.
Хотя было ещё очень рано, но Дагобер и Агриколь уже
поднялись. У кузнеца было достаточно силы воли, чтобы скрыть
беспокойство, которое весьма усилилось после того, как он подумал
о деле серьезнее.
Недавняя схватка на улице Прувер повлекла за собой
многочисленные аресты, а обнаружение многих экземпляров песни
Агриколя «Освобожденные труженики» у одного из вожаков
неудавшегося заговора действительно не могло не задеть молодого
кузнеца. Но, как мы уже сказали, отец не подозревал о его
волнении.
Усевшись рядом с сыном на краю узенькой кровати, солдат,
одетый и выбритый с утра, привыкший к военной аккуратности, держал
в своих руках руки Агриколя и не сводил с него глаз, причем лицо
старика светилось глубокой радостью.
— Ты надо мной будешь трунить, сынок… — говорил он, — но,
поверишь, я посылал ко всем чертям эту ночь, не позволявшую мне
тебя видеть… наглядеться на тебя… Зато теперь я уж наверстаю
потерянное время… А потом… хоть это и глупо, но я ужасно рад, что
ты носишь усы. И какой бы из тебя бравый конногренадер вышел! Тебе
никогда не хотелось пойти на военную службу?
— А матушка?
— Верно! Потом, знаешь, мне кажется, что время войн прошло!
Мы, старики, мы ни на что больше не годны: пора нас поставить в
углу у очага, как старое, заржавленное ружье. Наше время миновало.
— Да, ваше время — время героизма и славы! — воскликнул с
жаром Агриколь. — А знаешь, батюшка, — прибавил он нежным и
глубоко растроганным голосом, — а знаешь, быть вашим сыном и
хорошо и почетно.
— Насчет того, почетно ли, не знаю… а хорошо… несомненно,
потому что люблю-то я тебя крепко… Как подумаю только, что ведь
это лишь начало, Агриколь!.. Я, знаешь, точно голодный, не евший
несколько дней… он начинает понемногу, смакует себе полегоньку…
Так и я смаковать тебя буду… с утра до вечера, каждый день… Нет, я
кажется, сойду с ума от радости… каждый день! Это меня ослепляет,
смущает… я не могу привыкнуть… я теряюсь…
Последние слова Дагобера вызвали тяжелое чувство в Агриколе;
он невольно подумал, не являются ли они предвестниками грядущей
разлуки.