Разве можно мне
поставить в вину, что они найдены в бумагах какого-то тайного
общества?
И он с презрением бросил письмо на стол.
— Читай дальше… пожалуйста… — попросила Горбунья.
— Изволь, коли хочешь.
Агриколь продолжал:
«Приказ об аресте Агриколя Бодуэна уже подписан. Несомненно,
рано или поздно невиновность молодого рабочего будет доказана… Но
пока лучше было бы поскорее скрыться от преследования, для того
чтобы избежать двух — или трехмесячного заключения, которое
нанесет смертельный удар его матери: ведь он — её единственная
поддержка.
Искренний друг, вынужденный оставаться неизвестным».
После минутного молчания кузнец пожал плечами; затем его лицо
прояснилось, и он со смехом сказал швее:
— Успокойся, милая Горбунья: злые шутники ошиблись месяцем…
Это просто преждевременная первоапрельская шутка!..
— Агриколь, — умоляла его Горбунья, — не относись к этому так
легко… Поверь моим предчувствиям… последуй этому совету…
— Да уверяю же тебя, бедняжка, что это глупости… Мои стихи
напечатаны уже более двух месяцев… ничего в них нет политического…
Да и не стали бы так долго ждать, если бы они заслуживали
преследования…
— Но подумай, как изменились обстоятельства… Заговор на улице
Прувер был открыт всего два дня тому назад… и если твои стихи,
никому до той поры не известные, нашлись у арестованных лиц,
замешанных в этом деле… то этого совершенно достаточно, чтобы тебя
скомпрометировать.
— Скомпрометировать?.. стихи, где я восхваляю любовь к труду
и милосердие?.. Ну, для этого надо, чтобы правосудие было совсем
слепым… Тогда ему следует дать палку и собаку, чтобы не сбиться с
прямой дороги…
— Агриколь! — вскричала девушка, глубоко огорченная его
шутками в такую минуту, — умоляю… выслушай меня. Конечно, ты
проповедуешь в своих стихах святую любовь к труду; но там же ты
оплакиваешь тяжелую участь рабочего, безнадежно обреченного на
житейские невзгоды… Ты проповедуешь христианское братство… но твое
благородное сердце возмущается эгоизмом злых людей… Наконец, ты
страстно призываешь к скорейшему освобождению тех рабочих, которые
не так счастливы, как ты, у которых нет столь честного и
великодушного хозяина, как твой. Подумай же, не довольно ли в наше
беспокойное время нескольким экземплярам твоих песен оказаться у
арестованных заговорщиков, чтобы тебя скомпрометировать?
При этих дельных и горячих словах доброй девушки, сердце
которой подсказывало разумные доводы, Агриколь сделал невольное
движение: он серьезнее посмотрел на данный совет.
Видя, что он начинает колебаться, Горбунья продолжала:
— А потом: вспомни-ка хоть о Реми, твоем товарище по
мастерской!
— Реми?
— Ну да… У лица, замешанного в каком-то заговоре, нашли
письмо от Реми… невинное письмо… И что же, бедняга месяц просидел
в тюрьме!
— Так-то так, милая моя… но его невиновность была доказана, и
ecn выпустили…
— После месяца тюремного заключения!.. А тебе именно этого-то
и советуют избежать… и совершенно разумно… Ты только подумай,
Агриколь: целый месяц в тюрьме… Господи… да что станется с твоей
матерью!
Эти слова произвели глубокое впечатление на молодого кузнеца.