Огорчение кузнеца, невольно напомнившего об этом грустном
происшествии, совершенно понятно. Воспоминание о нем было для
молодой девушки ещё тяжелее, чем Агриколь мог предположить: она
его страстно любила, а причиной ссоры было как раз её жалкое и
смешное уродство. Агриколь, при всей своей силе и мужестве,
обладал нежным сердцем ребенка; поэтому при мысли о том, как
грустно девушке вспоминать эту историю, у него навернулись на
глаза крупные слезы, и, раскрыв ей братские объятия, он вымолвил:
— Прости меня за глупость… Иди сюда, поцелуй меня… — и с
этими словами он крепко поцеловал Горбунью в её похудевшие,
бледные щеки.
При этом дружеском объятии сердце девушки болезненно
забилось, губы побелели, и она ухватилась за стол, чтобы не
упасть.
— Ну, что? Ты меня ведь простила? Да? — спросил Агриколь.
— Да, да, — говорила она, стараясь победить свое волнение, —
в свою очередь, прости меня за мою слабость… Но мне так больно при
воспоминании об этой ссоре… я так за тебя испугалась… Что, если бы
все люди приняли сторону того человека?..
— Ах, Господи! — воскликнула Франсуаза, выручая Горбунью
совершенно бессознательно. — Я в жизни никогда не была так
напугана!
— Ну, что касается тебя, мама, — прервал её Агриколь, желая
переменить неприятный для него и швеи разговор, — то для жены
солдата… конного гренадера императорской армии… ты уж слишком
труслива! Ах, молодчина мой отец! Нет… знаешь… я просто не могу и
opedqr`bhr|, что он возвращается… Это меня… у меня голова идет
кругом!
— Возвращается… — сказала Франсуаза, вздыхая. — Дай-то Бог,
чтобы это было так!
— Как, матушка, дай Бог? Необходимо, чтобы он дал… сколько ты
за это обеден отслужила!
— Агриколь… дитя мое! — прервала его мать, грустно покачивая
головой, — не говори так… и потом речь идет о твоем отце.
— Эх… право, я сегодня удивительно ловок! Тебя теперь задел…
Просто точно взбесился или одурел… Прости меня, матушка. Я сегодня
весь вечер должен только извиняться… прости меня… Ты ведь знаешь,
когда у меня с языка срывается нечто подобное, то это происходит
невольно… Я чувствую, как тебе бывает больно.
— Ты оскорбляешь… не меня, дитя мое!
— Это все равно. Для меня ничего не может быть хуже, чем
обидеть тебя… мою мать! Но что касается скорого возвращения
батюшки, то в этом я совершенно не сомневаюсь…
— Однако мы не получали писем более четырех месяцев.
— Вспомни, матушка: в том письме, которое он кому-то
диктовал, сознаваясь с прямотой истинного военного, что,
выучившись порядочно читать, он писать все-таки не умеет… так
именно в этом письме он просил, чтобы о нем не беспокоились, что в
конце января он будет в Париже и за три или четыре дня до приезда
уведомит, у какой заставы я должен его встретить.
— Так-то так… но ведь уж февраль, а его все нет…
— Тем скорее мы его дождемся… Скажу больше… мне почему-то
кажется, что наш Габриель вернется к этому же времени… Его
последнее письмо из Америки позволяет надеяться… Какое счастье,
матушка… если вся семья будет в сборе!
— Да услышит тебя Бог, сынок! Славный это будет для меня
день!
— И он скоро настанет, поверь.