Агриколь был превосходный работник, и благодаря
справедливому распределению заработка и прибыли, установленному
господином Гарди, он зарабатывал от пяти до шести франков в день,
то есть вдвое больше работников других фабрик, так что мог бы жить
с матерью безбедно, если бы она даже ничего не зарабатывала… Но
бедная женщина, способная отказать себе даже в необходимом, к
несчастью, делалась страшно расточительной в церкви, с тех пор,
как стала ежедневно её посещать. Не проходило дня, чтобы она не
заказывала несколько молебнов, не ставила свечей: то за здравие
Дагобера, с которым она так давно была в разлуке, то за спасение
души сына, который, казалось ей, был на пути к гибели. Агриколь
был так добр и великодушен, он так любил и почитал мать, чувства,
которые она ему внушала, были так трогательны, что он не жаловался
на то, что отдаваемый им каждую субботу матери заработок шел
большей частью на религиозные жертвы. Только иногда, с почтением и
нежностью, он замечал Франсуазе, как прискорбна её
невнимательность к собственным нуждам, невнимательность, явно
опасная, учитывая состояние её здоровья, и все из-за неуемных трат
на церковь. Но что мог он ответить этой чудной женщине, когда она
возражала ему со слезами на глазах:
— Дитя мое, это во имя спасения твоей души и твоего отца.
Оспаривать целесообразность молебнов, сомневаться во влиянии
свечей на нынешнее или будущее спасение старого Дагобера означало
бы затронуть щекотливые вопросы, о которых Агриколь дал себе слово
не говорить с матерью из уважения к ней и к её верованиям; поэтому
он заставлял себя молчать, хотя его очень огорчало, что он не мог
окружить её всеми удобствами.
В дверь слегка постучали.
— Войдите! — ответила Франсуаза.
2. СЕСТРА «КОРОЛЕВЫ ВАКХАНОК»
В комнату Франсуазы вошла молодая девушка, лет восемнадцати,
meank|xncn роста, уродливо сложенная. Не будучи совершенно
горбатой, она была страшно кривобока, со впалой грудью,
сутуловатой спиной и сильно приподнятыми плечами, так что голова
как бы тонула в них. Продолговатое и худощавое лицо отличалось
довольно правильными чертами, но было очень бледно и испорчено
оспой. Выражение его было чрезвычайно грустное и необыкновенно
кроткое. Голубые глаза светились умом и добротой. По странному
капризу природы она обладала такою роскошной длинной темной косой,
что ей позавидовала бы любая красавица. В руках она держала старую
корзину. Несмотря на крайнюю бедность одежды, чистоплотность и
аккуратность молодой девушки как могли боролись с нищетой; хотя
стоял страшный холод, на ней было надето ситцевое платье
неопределенного оттенка, с беленькими крапинками, утратившее от
частой стирки свой первоначальный цвет и рисунок. На болезненном и
кротком лице бедняжки лежал отпечаток всевозможных страданий —
горя, нищеты и людского пренебрежения. Со времени печального
рождения её преследовали насмешки. Как мы уже сказали, она была
безобразно сложена, и вот, по грубому простонародному выражению,
её окрестили «Горбуньей», что напоминало ей ежеминутно об
уродстве. Имя это так привычно звучало для всех, что даже Агриколь
и его мать, сочувственно относившиеся к девушке и никогда не
обращавшиеся с ней презрительно и насмешливо, как другие, не звали
её иначе, как Горбунья.
Горбунья, — будем так называть её и мы, — родилась в этом же
доме, где жена Дагобера поселилась более двадцати лет тому назад.
Молодая девушка, так сказать, и воспитывалась вместе с Агриколем и
Габриелем.