— Скажи нам, умоляем тебя… скажи, что с тобой?
После минутной нерешительности солдат провел мозолистой рукой
по глазам и сказал растроганным голосом, указывая рукою на
qrnkermhi дуб, около которого они находились:
— Я вас огорчу, бедные малютки, но… то, что я должен вам
рассказать, это вещь священная… я не могу об этом умолчать!..
Сюда, к этому дубу, перенес я, восемнадцать лет тому назад…
накануне великой битвы под Лейпцигом, вашего отца… У него были две
сабельные раны на голове и простреленное плечо… его и меня ткнули
также раза два пикой… Здесь, под этим дубом, нас и захватили обоих
в плен… да кто и захватил-то! — предатель… француз… маркиз,
эмигрировавший в Россию и поступивший полковником в русское
войско… Он же после… ну, это вы узнаете потом… — И, помолчав,
ветеран продолжал, указывая концом палки на деревню Мокерн: — Да…
да, я узнаю эти высоты… На них-то ваш храбрый отец, наш командир,
с нашим полком и польской гвардией, опрокинул русских кирасир,
захватив батарею. Ах, дети! — наивно прибавил он, — я бы желал,
чтобы вы видели вашего храброго отца во главе конно-гренадерской
бригады, когда он под градом картечи вел её в атаку!.. Он был
тогда необыкновенно прекрасен!
Пока Дагобер по-своему отдавался сожалениям и воспоминаниям,
сироты, повинуясь невольному порыву, соскользнули с лошади и,
взявшись за руки, пошли к дубу — преклонить колени. Крепко
прижавшись друг к другу, они залились неудержимыми слезами, между
тем как солдат поник лысой головой, скрестив руки на длинной
палке.
— Ну, полноте… не надо убиваться… — тихо сказал он немного
погодя, заметив слезы на румяных щечках Розы и Бланш, все ещё
коленопреклоненных, — мы, может быть, найдем генерала Симона в
Париже… я расскажу вам обо всем сегодня на ночлеге… Я нарочно
откладывал это до нынешнего дня… Сегодня, по-моему, выходит нечто
вроде годовщины, и я многое расскажу вам о вашем отце… давно мне
хотелось…
— Мы плачем, потому что не можем не вспомнить и о маме, —
сказала Роза.
— О маме, которую увидим только на небесах, — прибавила
Бланш.
Солдат поднял сирот и, взявши их за руки, посмотрел на них с
чувством невыразимой преданности, казавшейся ещё более
трогательной благодаря контрасту с его суровыми чертами.
— А все-таки так горевать не следует! Правда, дети, ваша мать
была лучшей из женщин… Когда она жила в Польше, её звали
_жемчужиной Варшавы_, но можно было бы безошибочно прозвать её
«жемчужиной, подобной которой нет во всем свете»! Уж именно во
всем свете не найти такой другой… нет!..
При этом голос изменил Дагоберу, он замолчал и начал, по
обыкновению, поглаживать усы.
— Послушайте-ка, девочки, — добавил он, подавив волнение, —
ведь ваша мать давала вам всегда самые лучшие советы?
— Конечно, Дагобер.
— Ну, а что вам она говорила перед смертью? Она велела о ней
помнить, но не предаваться горю!
— Это правда. Она говорила нам, что Бог, всегда такой добрый
к бедным матерям, оставившим на земле сирот, позволит ей слышать
нас с высоты небес, — сказала Бланш.
— И она обещала всегда следить за нами! — прибавила Роза.