Лошадь
}r`, несомненно, была уже достаточно стара. Это доказывали и
длинные зубы, и впадины под глазами, а два глубокие шрама, один на
боку, другой на груди, свидетельствовали о том, что она побывала в
горячих сражениях. Может быть, поэтому конь иногда горделиво
потряхивал старой военной уздечкой, на медной шишечке которой
можно было ещё разглядеть изображение орла. Ход его был ровный,
осторожный и спокойный; лоснящаяся шерсть и умеренная толщина, а
также обильная пена, покрывавшая узду, свидетельствовали о том
здоровье, которое лошади обычно приобретают в постоянной, но
размеренной работе и в долгом путешествии, совершаемом небольшими
переходами. Славное животное, несмотря на шесть месяцев пути, все
так же весело, как и при отъезде, несло и своих всадниц, и
довольно тяжелый чемодан, привязанный сзади их седла.
Если мы упомянули о несомненном признаке старости — непомерно
длинных зубах доброго коня, то это только потому, что лошадь
беспрестанно их показывала, точно желая оправдать свое имя, — её
звали «_Весельчак_», — а также, чтобы поиздеваться над собакой,
жертвой её шуток.
Пес, прозванный, очевидно, по контрасту «_Угрюмом_», следовал
шаг за шагом за хозяином, и Весельчак мог до него дотянуться.
Время от времени он хватал зубами Угрюма и, приподняв, нес его
так, что собака охотно подчинялась, вероятно, по привычке, и не
чувствуя боли благодаря густой шерсти. И только если Угрюму
казалось, что шутка слишком затянулась, он оборачивал голову и
слегка ворчал. Весельчак сразу же понимал, в чем дело, и
немедленно спускал друга на землю. Иногда, должно быть, для смены
впечатлений, Весельчак начинал покусывать мешок на плечах старого
солдата, который, как и его собака, совершенно привык к
заигрываниям лошади.
Все эти подробности позволяют судить о полном согласии,
царившем между двумя сестрами-близнецами, старым солдатом, лошадью
и собакой.
Маленький караван с нетерпением приближался к месту ночлега,
к деревне Мокерн, видневшейся на горе.
Дагобер по временам озирался кругом, стараясь, казалось,
сосредоточиться. Мало-помалу его лицо омрачалось, а когда они
достигли мельницы, шум которой привлек его внимание, старый солдат
остановился и несколько раз провел по усам рукой, что было
единственным знаком сильного и сдержанного волнения.
Весельчак тоже внезапно остановился вслед за хозяином, и
Бланш, разбуженная неожиданным толчком, подпрыгнула и подняла
головку. Она тотчас же нашла взглядом сестру, которой нежно
улыбнулась, а затем девушки обменялись жестом удивления при виде
Дагобера, который неподвижно остановился, сложив руки на длинной
палке, и, по-видимому, был во власти мучительного и глубокого
волнения.
Сироты находились в эту минуту у основания небольшого холма,
вершина которого скрывалась за густыми листьями громадного дуба,
посаженного на середине этого возвышения.
Роза, видя, что Дагобер все так же неподвижен и задумчив,
наклонилась в седле и, положив белую ручку на плечо солдата,
стоявшего спиной к ней, тихо спросила:
— Что с тобой, Дагобер?
Ветеран обернулся, и сестры, к полнейшему изумлению, увидели
крупные слезы, которые оставляли влажный след на загорелых щеках
солдата и терялись в его густых усах.
— Ты плачешь?.. ты? — с глубоким волнением воскликнули Роза и
Бланш. — Скажи нам, умоляем тебя… скажи, что с тобой?
После минутной нерешительности солдат провел мозолистой рукой
по глазам и сказал растроганным голосом, указывая рукою на
qrnkermhi дуб, около которого они находились:
— Я вас огорчу, бедные малютки, но… то, что я должен вам
рассказать, это вещь священная… я не могу об этом умолчать!.