– Все-таки любопытно было бы прогипнотировать будущую супругу. Да вдруг вас не окажется на месте в Петербурге.
– Я вам адресочек оставлю гишпанской гадалки. У нее книга имеется с зеркальными текстами. Вы посмотрите и все про свою супругу неверную разузнаете. Не в рассказе услышите, а уви-ди-те со всеми подробностями, словно сквозь решетку в серале.
– Так и буду мучатся от сего?
– По малейшему поводу будете бегать к гадалке да изводить себя картинами ейной неверности.
– А…
– Наказать ее не посмеете. Уж больно знатна будет ваша супруга и богата.
– Бо-га-та! Какая сладость в слове сем заключена!
– В слове, может быть, а в жизни – все наоборот.
Путешествие из Петербурга в Пекин
– Где это я, господа?
– Как это где? В почтовой карете, в омнибусе, можно сказать.
– Куда направляется сей экипаж?
– Я лично еду в Париж, а другие не знаю куда. Может, в Пекин.
– А я куда направляюсь?
– Вам лучше знать.
– А… откуда мы едем?
– Из Пятигорска в Пекин.
– Из Пятигорска, говорите? Должно быть, я тоже оттуда. Вот только как звать позабыл.
– Кого позабыли, любезный?
– Себя позабыл.
– Да это со сна. Вы проснулись и никак не придете в себя, а может быть, все еще спите. Давайте мы будем звать вас Николаем.
– Да нет, господа, меня звать Алексеем, как будто.
– Стало быть, Алексис.
– Может быть, может быть, ну а кто я, не помню. Местный помещик, должно быть.
– Какой местности, уважаемый?
– Ставропольской губернии, кажется. Вспомнил!
– Далековато заехали: подъезжаем к Пергаму. Взгляните в оконце.
– Батюшки свет! Что творится! Не видно ничего. Да я сплю, господа.
– Вы – может быть, ну а мы так и нет.
– Я, господа, – генеральская лошадь, пардон… Я – генеральскую лошадь в отставке… нет, лошадь на службе, а генерал в отставке. Я с ним на спор… она у него, подлеца, лошадь, то есть, шампанское ведрами пьет. Я ее перепил.
– Вот вы и вспомнили о себе кое-что.
– Все ничего, только кто я?
– Вы, должно быть – актер.
– Позабытого театра.
– Вы играете в пьесе Крамольника.
– Что за пьеса, не помню.
– Ну как же, известная пьеса «Путешествие из Петербурга в Пекин».
– Господа, здесь что-то не то. Ежели мы играем на сцене, то зрители где?
– Темно за окном, не видать.
– И то верно, да только на сцене как будто бы нету четвертой стены, а у нас все четыре на месте.
– Вы наблюдательны, сударь, зело. Карета на сцене стоит, понимаете?
– Да, понимаю, то есть, нет, не совсем.
– Мы в ней сидим и беседуем, а спектакль идет своим ходом, как верблюд по пустыне.
– Куда направляется сей… э…
– … кипаж?
– Нет, верблюд.
– В Багдад, разумеется. Ну а мы из Парижа, как сказано в пьесе, в Пекин.
– Стало быть, в пьесе Крамольника все про нас сказано. Может, там что-нибудь есть про меня?
– Может быть.
– Какой-нибудь помещик, который не помнит себя.
– Может, вы вовсе и не помещик.
– А… кто же тогда?
– Пустяк-с какой-нибудь, перекати поле, мошенник и вор. Впрочем, там есть истуар про гусара. Некий гусар по пути из Перми в Пятигорск обвенчался в нетрезвом состоянии души с дочерью местного помещика. Просыпаются утром молодые, и тут-то гусар вспоминает, что он вовсе не гусар, а актер. Гусар, мол, остался в трактире доигрывать лошадь. Трое суток играет ее по частям: то круп выиграет, то голову, а то и копыта – никак не может выиграть ее целиком. Что делать? Фамилия же у жениха одна, а в наличности другой. Кого считать мужем? Конфуз.
– Ваш Крамольник прочувственно пишет. Все как в жизни. Похоже… весьма. Может, я тоже гусар в своем роде? Надо бы вспомнить себя.
– Давно бы пора.
– Пожалуй, я больше похож на гусара. Чем закончился сей истуар? Что случилось с невестой?
– Актера прогнали в три шеи, гусар от себя отказался, и невеста осталась ни с чем. Духовник велел в монастырь удалиться. Она удалилась в Париж и приняла католичество в каком-то тамошнем монастыре. Все, что было у нее в православии, отменилось само собой, и она вновь венчалась.
– Прочувственная пьеса, господа. Ну, а что же случилось с актером?
– От судьбы не уйдешь: обвенчали его еще раз.
– Вот не везет человеку.
– На сцене. Напоили попа, подменили на актера и обвенчали нашего героя с актрисой, которая была от него на сносях по сюжету той пьесы, в которой он спьяну сыграл.
– Душевная пьеса, весьма. Ну, а дальше-то что?
– А что дальше? Спектакль закончился, зрители разошлись, свет погасили, потому и темно.
– А с нами-то что?
– Мы как сидели в карете на сцене, так и сидим.
– Мы как будто бы едем куда-то.
– Помещик Ермилов после свадьбы своей дочери посадил гостей в экипаж и велел дворне раскачивать. Всю ночь гости тряслись в экипаже и весь следующий день, а к вечеру говорят: «Что-то пейзаж за окном не меняется». То-то тут хохоту было.
– Господа, вот объясненье всему! Не только что я ничего не припомню, но и вы, господа, не можете вспомнить меня. Сами-то кто вы, к примеру?
– Нам неизвестно про то.
– Помилуйте, и вы тоже не помните?!
– У автора сказано, куда мы направляемся и откуда, а вот кто мы, не сказано.
– Что ж это получается? Нас посадили в карету: поезжайте, мол, куда глаза глядят, а там будь что будет. Нет, так дело не пойдет. Давайте-ка выйдем на первой же станции и заявим в полицию на этого самого Крамольника. Пускай на суде объяснит, кто мы, куда и зачем!
* * *
– Моя фамилия Графинов и характер у меня соответствующий. У начальства всегда на виду, как графин на столе, для нахальства прозрачен, как стеклышко…
– Господин Грифонов…
– Графинов, позволю себе заметить.
– Ну это неважно. Как ни назови, только в суп не клади.
– Вы, я вижу – острослов. Сами-то вы, поди, из народа?
– Был-с, а нынче весь вышел.
– Куда вышел, позволю спросить?
– Соблаговолите объяснить, господин Графинов, что вы под сим разумеете?
– Я говорю о персоне.
– О какой, непонятно?
– О своей, соответственно. Представьте, господа, этакого фавна из бронзы на столе у его превосходительства с презрительной миной на физиономии. Представили? Я и есть сей фавн. В голове у меня пустота с чернилами, понятно? Мое превосходительство опускает в меня перо и моей кровью чернильной приказы подписывает, а в приказах простота и прозрачность мысли. Тяпкина, скажем, рублем одарить, а Ляпкина – наказать. Вот вам и вся недолга.
– Так вы, стало быть, этот, как его…
– Фавн или сатир.
– Выпороть бы вас хорошенько, враз перестанете представляться чернильницей.
– Вот вы, господа, мне не верите, а его превосходительство велел с меня чернильницу себе отлить в виде этого самого фавна. «Найдите мне, – говорит, – чиновника с самой что ни на есть похабной физиономией в департаменте». Ну, тут все чиновники хором и заорали: «Похабней физиономии, чем у Егора Семеновича, не найти!» Егор Семенович это я, да будет вам известно. На чем-то я остановился?
– На физиономии вашей паскудной.
– Правильно, только не паскудной, а похабной. Его превосходительство велел меня в бронзе отлить и держит с тех пор на столе. Нет-нет, да и взглянет на мою физиономию, а я тоже стал служить при нем в кабинете для наглядности и надобностей разных. Перышко подам, чернильца подолью в свою голову. Его превосходительство взглянет, бывало, на меня, и говорит: «Экая у вас все же физиономия похабная!» – а затем посмотрит на Егор Семеныча, то есть фавна этого. Его все тоже Егор Семеновичем стали называть. Ювелир, кой чернильницу отлил, в моей похабности добавил еще и язвительности.
– Язвительности в вас самих хоть отбавляй!
– Вам видней. Я на свою физиономию годами в зеркало не гляжу, чтоб настроение не портить.
– Физиономия у вас действительно не того-с, а глаголете будто Златоуст.
– Его превосходительство поглядит вначале на меня, затем на Егор Семеныча, плюнет ему в рожу с досады, обмакнет перо в чернила и давай указы подписывать с наказами строгими, ибо по-другому не может. Добрейшей души человек. Я на самом себе в бронзе отлитом разбогател. Его превосходительство чернильницу велел отлить о двух фигурах. Для одной фигуры мою физиономию взяли в пример, а для другой – личико местной актрисы, к коей его превосходительство похаживает за кулисы. Но об этом нишкни! Они у нас, фигуры эти, содержались под стеклянными колпаками. Ежели проситель желал получить нужную ему подпись под прошением, он мне тридцать рублей, а кто и более, сунет за рукав и скажет непременно: «Егор Семенович, вы уж меня уважьте: откройте Марию Никитичну вместо себя. Только не ошибитесь!» Его превосходительство прежде воздушный поцелуй посылает, а затем уже в Марью Никитичну макает пером. Подписывает, а сам причмокивает: «Ах, Мари, ах, Мари!»