– Да вы – образец добродетели! Иные все из дому норовят утащить, а вы так все в дом. К тому же вы, как я понял, наш сын. Как вырос, не узнать, а похож, как похож! Что из наследства осталось тебе?
– Да я своим капиталом владею изрядным. К чему мне мамашины крохи?
– Ну, так уж и крохи? Пять тысяч наличными!
– Я потому задержался, чтобы к поездке к вам дело одно приурочить. Вы уж меня за задержку простите, отец, если позволите так называть.
– Ты меня, сынок, тоже прости. Не припомню я твоей матери. Сколько было всего! Позабыл! Лизавета? Кто такая?
– Лизавета Матвеевна, актриса, царство ей небесное.
– Да, да, царствие небесное, да? Хорошая женщина, должно быть, была, хотя и актриса. Что ты сказывал насчет какого-то дела?
– Помещик Кукуев продает свою землю за сто пятьдесят. Хочу прикупить.
– Да ты что! Землица его поганая и пятидесяти не стоит.
– Может быть, и не стоит, а ежели посмотреть с другой стороны, так и стоит.
– Да с какой стороны ни смотри, не стоит! Обмануть тебя вздумал старик.
– Та землица была – пятьдесят», стала – сто пятьдесят», а будет все – триста.
– Это как же: была, стала, будет? Что-то я совсем запутался.
– Немец недавно сыскал в сей землице руду. Мало того: через землю сию будут проложены рельсы. Смекаете?
– Сме-ка-ю. Еще как смекаю!
– Я вот пятьдесят тысяч привез, да немец проболтался, должно быть, вот Кукуев и загнул втридорога. Вот только про завод, коей здесь собираются строить, еще не узнал.
– Еще и завод! Нужно срочно землицу у него прикупить, покуда не помер, а то наследнички набегут, а они молодые, смекалистые.
– Да вот только придется за деньгами ехать в Москву. Можно было бы вступить в пай с человеком каким-нибудь честным, да, где их возьмешь, честных-то?
– Да, как же нет честных? Я-то на что? Вот, что, любезный мой сын. Мы прямо сейчас отвезем ему деньги, у меня они дома. Он, конечно, будет нахваливать свою землицу никчемную, а ты поторгуйся, авось сбросит тысяч пять, а то и все десять.
– Сомневаюсь, однако, попробовать надобно. Чем черт не шутит?
* * *
– Что мне твои пардоны, Афанасий? Ты вот стань предо мною вместо ступеньки, а я на коляску взойду.
– Это что же вы, Агафон Степанович, басурманский обычай в христианской стране возрождать вздумали? Где это видано, чтобы по живой спине прохаживались, аки по тротуару? Как бы вам не прослыть ретроградом.
– Так ты меня, милейший, ретроградом вздумал обзывать!
– Ваше превосходительство, ни в коем случае. Только вот, приватно, не при всех бы. Эх, была, ни была! Становись, Агафон Степанович, только не на почки. За такое страдание к жалованью прибавить бы надобно.
– Ну, ты – нахал, Афанасий? Я тебя выгонять собираюсь, ты у меня прощенье вымаливаешь, а сам под шумок ангельских крыл моего всепрощения аферу вздумал провернуть!
– Ваше превосходительство, Агафон Степанович, да разве мы не в одном полку служили, не одну девку делили, вспомните?
– Вот, Афанасий, ты меня и – вашим превосходительством» выучился называть, а то Агафоном все обзывался.
– Нешто христианским именем называть оскорбительно?
– Не-по-чину-с?
– Аспид однорогий, Агафоша, вот, кто ты?
– Бунт на коленях, мятеж! Эдак ты меня на дуэль завтра вызовешь.
– Знаешь, не вызову, вот и издеваешься.
– Ладно, пошутил, не нагибайся. Верность твою собачью проверял. Молодец, выдержал – экзаман. Аспид однорогий – это смешно. Да только почему, милый Афанасий Сергеевич, однорогий? Ну, ладно, прощаю. Выдумает, шельма! Пожалуй, завтра Ивана Феодосиевича эдак обзову.
* * *
– Ба-а! Мысль созрела в черепной шкатулке, аки плод заморский.
– Кладезь мудрости вы у нас, Спиридон Порфирьевич! Что за плод?
– Плод познания добра и… справедливости. По справедливости, мне бы велеть тебя выпороть, а по доброте душевной не могу.
– Ну уж так и выпороть! Не те нынче времена.
– Да уж не те, а жаль…
– Токмо из любопытства праздного спрашиваю, за что?
– Пожалуй, за услужливость, вот за што!
– Помилуйте, да кто же за услужливость наказует? Наоборот – поощряют.
– Так ты, наглец, еще и награду требуешь?
– Сапогом хотя бы не бросались в меня по утрам.
– Чем же тебе мой сапог не понравился?
– Шпорою, ваше благородие.
– Да, чем ты, наглец, таким отличился, чтобы сапогом в тебя не бросать, хоть и со шпорою?
– Ну, уже тем, что вы, ваше благородие, должны мне триста рублей.
– Должен, согласен, да ты пойди, получи у меня.
– Только за эти триста рублей не я у вас, а вы у меня служите, как медведь на ярмарке.
– Ах ты, наглец, да как ты осмелился такое произнесть?
– Не вы ли, ваше благородие, казачка станцевали не далее, как вчера? За полсотни рублей.
– Ну, я! Не вставая с одра моего безденежья временного. Символически, можно сказать. Однако, в накладе не остался.
– Как же не остались? Остались! А дворянская честь?
– Честь, она со мною осталась и пятьдесят рублей тоже.
– А, проиграете? Что же вы, и перед господами казачка спляшите?
– Вот за это я велю тебя бросить на съедение… львам или голодным котам!
– Ну, вы, ваше благородие, – прожектер.
– Не-с-ка-жи! В начале нашей беседы я сообщил о созревшем плоде добра и справедливости. Вынимаю краеугольную косточку из плода, горькую косточку справедливости, из коей следует выпороть тебя, но… поручая это дело тебе, я предусматриваю, что ты, мошенник, сам себя не накажешь, и вот в этом-то и есть, мякоть плода, так сказать. А посему давай мне взаймы еще сто рублей, да и дело с концом!
* * *
– Милостивый государь, разрешите задать вам вопрос деликатного свойства?
– Деликатного свойству? Задайте!
– Имеется ли у вас какое-нибудь желание, искушение, так сказать, коего вы не в состоянии побороть?
– Да, пожалуй, и нету.
– Ну, а у меня так имеется.
– Любопытно было бы узнать, какое. Поведайте, не стыдитесь.
– Дать вам в рожу, милейший.
– Мы как будто с вами незнакомы. Нет повода, можно сказать.
– В том-то и повод, милостивый государь, что вы уже битых две минуты сидите тут рядом со мной и выпить мне не предлагаете.
– Ну, а ежели я предложу вам мадеры?
– Тогда мы с вами друзья до гроба.
– Эй, человек, налейте-ка рюмку вина, да плесни энтой особи в рожу. Я заплачу.
– Ваше благородие, оне только того и добиваются, чтобы их оскорбили, а оне с вас откупные затребуют.
– Че-рез-суд! Не примите за оскорбление, а сочтите за шутку. В прежние времена подобными шутками развлекался, признаюсь, а нынче иными.
– Чем же вы занимаетесь нынче, милейший?
– Памфлетирую злейших врагов человечества.
– Враги человечества? Кто такие? Масоны?
– Человек сам себе враг. Вы, к примеру, сам себе враг наизлейший. Ибо не только плоть, но и душу сгубить свою надобно, сказано. Я помогу. Пропамфлетирую так, что родная жена не признает.
– Зачем же мне худыми словами себя поносить?
– Вам не надобно, я сам все за вас сделаю, а вы мне – гонорар.
– За что же, милейший? За оскорбления?
– Нет, не за оскорбления, а за то, что вы все про себя разузнаете.
– Да я вас на дуэль за оскорбление вызову!
– Ну тогда выбор оружия за мной. Будем кусаться, согласны?
– Да вы… да вы… вы, милостивый государь…
– Я – да, а вы, стало быть, – нет, ежели я вас правильно понял. Не желаете кусаться, давайте лбами сшибаться. Однако заранее предупреждаю: я твердолобый. Дверь прошибаю с разбега насквозь.
– Вы – мерзавец, каких еще свет не видывал.
– Вот вы меня и оскорбляете, милейший, а я, может быть, цесаревич: хожу по ресторанам и все задеваю, а затем изумляю открытьем себя. Вы внимательней всмотритесь в меня. Разве простой чиновник эдакое позволит себе? Я – великий князь, но и вы тоже князь – в своем роде. Этот, как его… Мышкин.
– Ваше сиятельство, простите меня. Я не князь, извините, я – чиновник простой, а, впрочем, что это я горожу? Какой из вас князь?! Прощелыга, прохвост и нахал! Ах, мошенник: обманул, разыграл!
– Нас, любезный нанял вон тот господин за соседним столом. Нанял меня, ну, а вы подыграли прекрасно. С него гонорар за двоих.
* * *
– Господин импровизатор, как это у вас здорово выходит? Вы что же: учились или от Бога талант имеете?
– Да хоть и учится человек, а все от Бога.
– Не хотите ли выпить с нами?