…Кстати сказать, с самого начала войны Александр I принялся активно «пропагандировать» отступательную тактику своих армий. В частности, в переписке с адмиралом П. В. Чичаговым (повторимся, в ту пору бывшем у него в фаворе): 24 июня 1812 г. «…согласно системе войны, на которой мы останавливались, было порешено не вступать в дело с превосходными силами, а вести затяжную войну. А потому мы отступаем шаг за шагом…»; 30 июня 1812 г. – «…неприятелю до сих пор не удалось ни принудить нас к генеральному сражению…»; 6 июля 1812 г. «… Мы будем вести затяжную войну, ибо в виду превосходства сил и методы Наполеона вести краткую войну, это единственный шанс на успех, на который мы можем рассчитывать». Вторит он себе и в письме к П. И. Багратиону от предыдущего, 5 июля 1812 г. «…Вся цель наша должна к тому клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную»…
Русскому командованию уже тогда удалось правильно оценить обстановку, основываясь на разведывательных данных и определить, что главный удар противника был нацелен против правого фланга 1-й Западной армии.
А вот первые донесения наполеоновских авангардов не прояснили тому истинной обстановки, в отличие от русских, которые доподлинно знали о громадном численном преимуществе сил их противника.
Не обладая полной информацией о численности армий противника, Наполеон все же стремился, используя свое превосходство в силах, наступать, чтобы не дать возможности Барклаю собрать войска на одном направлении, отрезать от главных сил и разбить русские корпуса по частям. В привычной для себя манере «растопыренной пятерни» он погнал вперед свои войсковые колонны, которым была поставлена конкретая цель: как можно скорее войти в боевое соприкосновение с противником и уточнить расположение его сил.
Почти все части 1-й Западной армии смогли благополучно отойти к Свенцянам, но «на войне как на войне» и даже наличие разработанного «вариативного» плана ведения войны не гарантирует непредвиденных сложностей – практика всегда сложнее и богаче теории. Вот и арьергард 4-го пехотного корпуса генерал—майора И. С. Дорохова (Изюмский гусарский, 1-й и 18-й егерские и два казачьих полка, рота легкой артиллерии, всего около 4 тыс. чел. при 12 оруд.) – наиболее выдвинутый на запад, к Неману – оказался отрезанным. С началом войны он своевременно не получил приказа об отходе и был вынужден отказаться от попыток пробиться к 1-й Западной армии Барклая. После нескольких столкновений с противником Дорохов самостоятельно принял единственно правильное решение: идти на соединение с… 2-й Западной армией Багратиона через местечки Вишнев и Воложин, т.е. только в том направлении, куда он еще мог попытаться пробиться. Его отряд, искусно маневрируя и избегая встреч с превосходящими силами неприятеля, с помощью форсированных маршей сумел-таки 23 июня (5 июля) соединиться с казаками генерала от кавалерии М. И. Платова близ Воложина, потеряв при этом всего лишь 60 чел. А уже 26 июня (8 июля) силы Дорохова и Платова благополучно присоединились к Багратиону у местечка Ново—Свержень.
Тем временем, Наполеон, заняв Вильно уже через пять дней после начала войны, добился столь желанного для него стратегического преимущества. Он сумел отрезать армию Барклая де Толли от армии Багратиона. Теперь их разделяли уже 270 верст. И хотя его оперативное положение стало очень выгодным, но навязать Барклаю генеральное сражение ему так и не удалось. Потомок гордых и отважных шотландцев наглядно показал, что «не лаптем щи хлебает» и не подставился.
Таким образом, первая попытка французского императора быстро разгромить врага не получилась. А ведь это мог быть самый мощный из всех ударов – у него тогда еще не началось естественное распыление сил, которое вскоре последует – из тех, что он мог нанести в течение всей кампании.
В тоже время уже тогда выяснилась одна очень неприятная, но весьма легко прогнозируемая вещь. Оказалось, что для форсированных маршей столь огромная Великая армия не приспособлена! Вобщем, еще не было серьезных боев, а война начала принимать… серьезный оборот.
И как только большая ее часть заняла Вильно, то тут же выяснилось, что ей нужен немедленный отдых и время для подтягивания тыловых служб. Дело в том, что сначала проливные дожди расквасили дороги в липкую жижу, в ней застревали орудия. Потом установилась жара, которую здесь в глубине континента, не смягчали привычные для европейцев ветры с моря. В неподвижном воздухе стояло марево, от зноя растрескалась земля. Жара «доставала» всех: сам император «спасался» от нее, принимая своих высших офицеров в… исподнем. Ветераны утешали молодежь лишь тем, что во время Египетского похода тоже было несладко.
Бескрайние, почти безлюдные просторы, по которым шла армия, подавляюще действовали на людей, привыкших торжественно маршировать среди гражданского населения, принимавшего их либо за освободителей, либо за завоевателей. Здесь их никто не встречал, а монотонный пейзаж нарушали лишь почтовые станции, да встречавшиеся на дороге убогие лачужки или непроходимые чащи хвойных лесов. И каждый следующий шаг по этим бескрайним равнинам уводил их все дальше и дальше от собственных домов, женщин и прочих радостей жизни.
Те из участников похода на Москву, которым посчастливилось вернуться домой, потом с ужасом вспоминали не только трагическое бегство из России, но и… победоносное наступление. Они проходили через заброшенные и сожженные деревеньки; никогда еще, даже в Испании, не видели они такой сплошной выжженной пустынной земли. Те испытания, которые пришлось им выдержать на этом пути, были неожиданными для большинства солдат Великой армии.
По ходу движения десятки тысяч сапог поднимали облака мелкой раскаленной пыли, которая лезла в глаза, забивала нос. Одни солдаты пытались спастись от этой напасти, обмотав головы платками. Другие, связав несколько веток, старались использовать их как защитный козырек. С первых же дней наступления возникли огромные проблемы с питьевой водой. Русская армия, отступая, портила пруды и колодцы. Даже казакам, идущим в арьергарде и прикрывавшим отступление, было трудно напоить лошадей и напиться самим. Преследующим их французским кавалеристам приходилось иметь дело уже с месивом из жидкой грязи. Если люди еще как-то это выдерживали, то кони – нет. Помимо нехватки воды их убивала жара, выжигавшая траву и овес, столь необходимые для кормежки лошадей. К тому же, жаркие, знойные дни сменялись прохладными ночами. Это было непривычно для кавалеристов, для артиллерийской прислуги, для всех, кто во французской армии имел дело с лошадьми. Бесконечное, беспрерывное движение так утомляло солдат-кавалеристов, что получив возможность для недолгого отдыха, они засыпали мертвым сном. А между тем лошади, изнуренные жарким днем, требовали дополнительного ухода холодной ночью. Началось самое непредвиденное и страшное: массовый падеж лошадей ночью. Они гибли десятками, сотнями, причем, не только боевые кони – в регулярной кавалерии, но и тягловые лошади – артиллерийские и обозные. Недаром командир гвардейской артиллерии, генерал Сорбье, кричал: «что нужно быть безумным, чтобы пускаться в подобные мероприятия!»
Высоко котировавшаяся в Европе французская кавалерия еще не «откинула копыта», но уже «захромала на все четыре ноги», т.е. процесс уже пошел.
…Между прочим, лучше всего охарактеризовал катастрофичность ситуации в наполеоновской коннице, блестящий кавалерийский генерал-кирсир Э. Нансути, по долгу службы знавший лошадей как свои пять пальцев: «Люди могут идти без хлеба, но лошади без овса – не в состоянии. Их не поддерживает в этом любовь к отечеству». Очень скоро ему стал вторить знаток России и ее плохо понимаемых цивилизованными европейцами «особенностей» Арман де Коленкур: «… Россия показалась нам такой неприступной страной, что термометр чувств, мнений и размышлений очень многих людей надо было искать в их желудках». Ничего не скажешь – доходчиво сказано…