Киктенко Вячеслав Вячеславович - Алфавит. Часть третья. Р – Я стр 5.

С похоpон пpиползёшь, бpодишь по дому, пpосто

Пеpетpяхиваешь баpахло,

Боже, сколько платков, полотенцев с погоста

Напластало в шкафы, намело!

Всё бы вздоp, и тоска выносима, покуда

Взгляд, pасплавившийся добела

Тихой ненавистью, не окатит Оттуда

В незавешенные зеpкала:

«Ты зачем закопал меня, гад? – Так-то стpого

Вопpошает, не ангел, не звеpь —

Без собоpа, пpичастия? Где здесь доpога?

Хоpошо мне тепеpь?..»

Хоpошо, хоpошо! Плоть и шум пpетеpпевший,

Там он тих и несолон, свой чистый накал

Набиpающий, здесь, в щелочах искипевший

Свет меж нами стоящих зеpкал!

СОН-ВОСПОМИНАНЬЕ

…над колодцем (его, может, не было вовсе),

В середине двора (двор тот был, это точно),

Вот не помню, весна была или осень —

Журавли пролетали. Я видел воочью.

Журавли эти были черны и громадны,

Треугольные…

Да, да, это поразило больше всего!

Медленно махая крыльями-лопастями, как тихие чёрные самолеты, они проплывали надо мной, один за одним. У всех по-журавлиному вниз была опущена тонкая, с широкой ступнёй, нога, которой они работали в воздухе, точно ластой.

Я стоял, крепко держась за высокий колодезный сруб и, запрокинув голову, смотрел в серое небо. Было страшно и тревожно. Наконец они, плавно ступая по воздуху и словно бы притормаживая одной ногой, опустились на нашей крыше и стали смотреть вниз, на меня, своими печальными хищными глазами.

О, это были скорее орлы или кондоры непомерной величины, только я почему-то знал – это журавли. Но что они хотят? Зачем они прилетели, такие? Я ждал их, звал, но я никогда не видел их прежде, вблизи, и думал, что они принесут мне счастье, а они?

Теперь я только стоял и ждал чего-то… как и они, наверное… но чего?

Не дождались тогда ничего эти птицы,

Улетели, тревожного неба невольники,

Улетели, пропали…

Мне снится и снится:

Чёрные треугольники.

СОЗЕРЦАТЕЛЬНИЦА

СОЛНЦЕ

СОЛОНЧАК

1.

Соленого камня кривые отроги

Полипом въедаются в пыльную степь,

Змеятся, троятся, не знают дороги,

А помнят – земля им опора и крепь.

Расти только вниз, забирая суставом

Направо, налево суставом, вовнутрь

Суставом, и щупом, и сердцем, и станом,

Всей памятью, вспомнить, нагнуться, вернуть!

Над ним отгудевшее солнце сгорает,

Под ним воют русла в утробном огне,

Он медленно роет, и не умирает,

До кратера музыки, там, в глубине.

2.

Здесь небо и степь различимы немногим,

Днём – ветром солёным раздутый очаг,

А небо полуночью – тысяченогим

Толчёный степным табуном солончак.

И если кручёные, топотом грузным

Столбы растанцуют округу, тогда

Здесь всё перемешано с воем и хрустом,

И солнце, и соль, и песок, и звезда!

Но если с небес – корнем выдранным – взрывы,

И пенье, и свист, и рыданье коней,

То недра не стуком, не топотом живы,

А пеньем, сияющим в горле камней.

3.

С одной стоpоны загpемят по двум стpунам,

На pусском споют еле слышно с дpугой.

Здесь звук заплутал по баpханам, буpунам

И в камне увяз pудобойной киpкой.

Как бы на pастяжке – вовнутpь, в сеpдцевину,

О, камня поющего тpеснувший pот!

Гоpе – половину, моpям – половину,

И – сеpдца pазpыв, на хpебте pазвоpот.

Вбиpая по капельке песни пpостpантсва,

Окpепнуть, смиpяясь, навеpное, но

Теpпение, камень, огонь, постоянство —

Всё это дано.

4.

Молчит, но до срока. Песок – но по горло.

В глазу и у ящерки смертная скорбь.

Вздохнёт, а звездою дыхание спёрло,

И прячет за пазухой каменный горб.

А в камне такое – не скажешь словами,

Вся ненависть века, вся крепость веков.

Барханы сухими махнут головами

И прячут глаза в малахаи песков.

И зреет под камнем такое, как пламень,

Который лишь музыкой степь обдаёт,

И степь до утра – остывающий камень.

И – снова рассвет жарким камнем встаёт.

СОН ПОД ДЕРЕВОМ

ПОЛУНОЧНИКИ

СОЧЕТАНЬЕ

И чем дальше к истокам я плыл, рассекая теченье,

Тем ясней предо мной проступали ступени земли,

И на каждой ступени стояли Борьба и Смиренье,

И над каждой ступенью Начала сияли и жгли.

Кон за коном сменялись урод, триумфатор, агрессор,

Под крикливым безбожьем стоял молчаливый расчёт,

Под верховным владыкой ютилась секира и кесарь,

Под языческим идолом горбился нечет и чёт.

А за ними уже, за твердыней глухих пантеонов,

Что-то рухнуло вдруг, точно рыхлый, бесформенный свет.

Как в бреду, отшатнувшись от бельм, от кишенья ионов,

– Что там было? – Я крикнул. И голос мне был, и ответ:

«Ты сам, ты сам искал начало,

Но ты и не воображал,

Что это слово означало

То, от чего ты сам бежал.

Ты бросил небу обвиненья,

И ты же проклял сатану,

Но эта цепь соподчиненья

Крепится на любом кону.

Ты видел мало, слишком мало,

Себя он только намечал,

Последний кон, всему начало,

Но за началом всех начал

Ты Безначальное увидел,

Там, где начало – там и кон.

Где кон – там раб, там царь, там идол,

Там – всё. И надо всем – Закон.

Лишь в Безначальном утешенье

Тому, кто цепь, томясь, носил,

Но там и рвется натяженье

Земных, его стяжавших сил.

Рассотворится тварь, и слово

В истоках канет. Кончен лов.

Распались атомы, основа

Всесопрягающих узлов.

Вас неизвестность подкосила.

А весть высокая была,

Какая красота и сила

В вас сочетаться бы могла!..»

И уже возвращаясь, поклонным теченьем влекомый,

Различил я костры возле капища сквозь деревца,

И над крепью богов, многоликий, так странно знакомый,

Древний Род восставал, озарив все четыре лица.

И увидел я знак – это Крест, разорвавший окружность,

В самом центре, где зольник огнём оцепил свою крепь,

Неподвижный, он рушил тот мрак, тот языческий ужас,

Мощным взглядом в четыре конца размыкал эту цепь.

Тлело скопище идолов, зная свой строй и порядок,

Замыкаясь в кругу оберегов и воли жреца.

Может быть, потому и пришла эта сила в упадок,

Что забыла о точке прорыва – из центра кольца.

Это Род, это кровь! Нарастая по дольнему краю,

Путь ведёт В Горний край, горизонт вертикалью дробя.

В резкой точке креста человек свою суть собирает.

Перекрестье продлив, человечеству дарит себя.

Световые еще лишь в прреддвеии преображенья,

Всё ещё не разъяла природа цепочки костров,

Ни концы, ни начала ещё не нашли сопряженья,

А четыре пространства еще сочетает лишь кровь.

***

Спичкой – шорк! – по коробку,

Хрупкий столбик табаку,

Запакованный,

Как беспечный мужичок, в бумазейный армячок,

Подпалил худой бочок,

Искрой атакованный.

Смолка выступит на спичке,

И просохнет след живички,

След прозрачный ручейка

После огонька.

Вот и все приметы ночи.

Что ни полночь, то короче

Вспышки, помыслы, а всё же

Что ни полночь, то дороже

Равнодушная семья

Утешительниц-вещичек,

Словно всё галиматья,

Всё муровина привычек,

Всё померкнет, кроме спичек,

Книги, женщины, друзья…

Да вползет, пожалуй, лучик,

За кирпичиком кирпичик

Размуровывая.

ССОРА

СТАРЫЙ ТРАМВАЙ

СТАРЫЙ УЧЕБНИК

Когда страницы лет листаются обратно,

Мы смотрим свысока в былые времена,

«История Мидян темна и непонятна» —

Прочтём, как анекдот, оплаченный сполна

Судьбой за лаконизм, или за чёрный юмор.

Нам всем ещё грозит остаться в дураках.

Но если человек страдал, любил, и умер,

То что ж его народ, потопленный в веках?

Растворена волной солёная, живая

И кровь его, и плоть, и лишь под светом, рдян,

Случайный пузырёк, бесшумно выплывая,

К учебнику пристал: «История Мидян»

***

Стерва. Стареет, и все-то дела.

Ходит, принюхивается. Ревнует.

Кто ж виноват, что сестра расцвела?

Плавает облачком тихим, волнует…

Туча в квартиру вломилась, заплакала,

Кричала о чём-то, намокла и смолкла.

На паркете оставила капельки влаги,

В пепельнице обломки молний.

***

Страшное оружие, рогатка

С детства глаз вооружала мой.

Бьёт прищур наводкою прямой,

Если жизнь гримасничает сладко.

Не уйдешь, щебечущая сволочь,

От рогатки двуединых линз,

Подлинный твой лик сквозь бликов толочь

Всё равно проступит из кривизн.