– Ты пойми, Валик, – разглагольствовал пьяный Кабзденко, вечерами сбегавший от прокуривших его законную двушку лахудр на кухню к Долбочубу. – Своим поведением они обнаруживают, что их социальный статус выше, чем мой личный статус!
– Ты давай пей, статус! – изрекал Долбочуб и одним махом зашвыривал содержимое гранёного стакана в бездонные недра своего ненасытного чрева.
– С бабой только так! – долбочубский кулачище грохал по столу и вся кухонная утварь вместе с Кабзденко и табуретом, на котором тот сидел, подскакивала, на пару секунд зависая в воздухе.
Похожая на больную Дюймовочку жена Долбочуба, весь вечер дрожавшая в туалете, пугалась ещё больше и закрывалась на шпингалет.
– О-о, други маи, я вас да глубины маей изстерзанной души панимаю! – подавал голос окосевший учитель Вялокукушкин. – Майя тьошча – ишчадие ада, мидуза Гандона… пардон… Гардона. Кагда ана среди ночи заводит сваэго Шаляпена, я горька сажалейу а том, што я не Перд… не Персей…
Жена Долбочуба прятала свою несчастную головушку в таз с грязным бельём и принималась безмолвно выть в режиме ультразвука.
Квартиру №47 занимал отставной генерал Салтыков – последний потомок древней военной династии, прославившейся ратными подвигами во славу государства Российского, а позже и Советского.
Под давлением властной бабушки его назвали Енохом. Ах, если бы бедная женщина только знала, в сколь эзотерические дали заведёт внука это имя! Тогда бы она не противилась желанию родителей дать сыну имя Георгий – в честь деда-народовольца. Однако бабушка не могла поступить иначе. Она была связана клятвой, которую с неё взяла перед смертью последняя живая ученица Сведенборга – немецкая старуха Петушайзе.
– Клянись ему! Клянись! – сипела духовная дщерь великого шведа, биясь в агонии на смертном одре. В иссохшей руке она судорожно сжимала пожелтевший свиток. На лице присутствовавшей поблизости юной воспитанницы отражалось борение внутренних сомнений.
– Клянись на его рукописи, дабы потомки до девятого колена были спасены, как предрекал учитель!
– Клянусь… – потупив очи, кротко молвила румяная отроковица, будущая Салтычиха.
– Scheiße! – заорала старуха, вытаращив страшные бельма и брызгая беззубым ртом на нежный атлас складок чайного платья отроковицы. – Говори, как я учила, russische schlampe!
Холодная сталь сверкнула во взгляде девушки. Она коснулась пальцами края свитка «Daedalus hyperboreus» и, не поднимая головы, твёрдо произнесла:
– Клянусь, что мой первый внук будет наречён Енохом ради просвещения людей в век Страха и для спасения их потомков до девятого колена.
Услыхав желаемое, старуха рухнула на подушки и удовлетворённо испустила дух через одно из своих «нескромных сокровищ», давно утратившее оба этих определения и нарицаемое таковым лишь в знак памяти об увлечении мессиром Дидро, благодаря которому госпожу Петушайзе занесло в Санкт-Петербург под именем «Madame de Zoltikoff»…
Примечательной особенностью угловой генеральской двушки на четвёртом этаже была вовсе не её малоформатность и не аскетичное убранство. Вид из окон – вот, что в данном случае представляло интерес. С одной стороны открывалась панорама монастырского подворья с величественными церквями, трапезной и хозяйственными постройками, утопавшими в зелени вековых дубов и лип. А в туманном далеке виднелась загадочная Болдина гора с Троицким собором и колокольней.
С другой стороны взгляд из окна упирался в толстые стены, увитые поверху колючей проволокой под напряжением, в крепкие решётки на окнах да в безрадостный двор старой тюрьмы, возведённой ещё при Екатерине ІІ.
Можно с 99-процентной уверенностью утверждать, что едва ли отыщется на свете вторая такая квартира с аналогичным обзором и, разумеется, высший промысел создал данную обитель неспроста, а Салтыков, будучи весьма специальным человеком, проживал там не зря. Мало кому известно, что этот несгибаемый старик руководил тайным обществом, именуемым «орден Икара». Впрочем, друзья мои, не стоит забегать вперёд. Вскоре нам предстоит узнать, какой росток дало енохианское зерно, посеянное между тюрьмой и монастырём.
Об остальных жильцах дома №1 на улице Тихая разумнее будет вообще не упоминать до особого распоряжения. Ну разве что немного позже будет кое-что сказано о проживавшей в этом доме девочке, с которой мы вместе ходили в детский садик, где состояли в секретном «союзе девяти». Впрочем, всему своё время…
В тот вечер будка-мастерская художника Кочерги оказалась пуста, и Стожар как-то уж слишком буднично кивнул на четырёхэтажный кирпичный дом, таящийся в тополях между монастырём и тюрьмой.
– Всё один к одному, – сказал Гога. – А в соседней ноосфере дым коромыслом, окна нараспашку и свет горит. Стало быть, пришло время посетить отставного генерала Салтыкова и восславить Икара. Пошли в гости, юнга.
Я предпочёл не задавать вопросов и двинул вслед за наставником.
Мы поднялись на последний этаж, где Стожар без звонка и стука спокойно толкнул угловую дверь и вошёл в квартиру. А за ним и я. Переступил порог и сразу задохнулся, словно из меня вмиг вынули весь воздух. В квартире было так плотно накурено, что хоть вешай звёзды на астральные погоны за героизм тому, кто умудряется жить в столь задымлённом помещении. Глаза застлало серой пеленой, голова закружилась, затошнило, но чей-то чёткий и ясный голос, прозвучавший из глубин квартиры, удивительным образом отрезвил меня и прояснил сознание.
– Представьте себе, что в будущем произошло немыслимое. Вы достигли всего. По максимуму. Вы сказали новое слово в искусстве. Ваши выставки проходят по всему миру. Ваши работы стоят миллионы. Крупнейшие университеты приглашают вас читать лекции об актуальном положении дел на передовой творческого фронта. Вы полностью реализовались как художник. А впереди открываются совершенно невероятные перспективы. Такова реальность…
В дверном проёме комнаты, ещё более мутной от дыма, чем прихожая, стоял невысокий седой человек с тёмным волевым лицом. Произнося свою странную речь, он то и дело щёлкал янтарной зажигалкой. Я обратил внимание на мелкие пропалинки, усеивавшие его серый костюм, как будто это была спецовка сварщика. Мне вспомнилась фраза из анекдота: «А ведь я сварщик-то не настоящий». Может рвануть отсюда, пока не поздно?
Закончив вещать, седой вопросительно посмотрел на меня.
– Представил, – сказал я, преодолевая некоторое внутреннее сопротивление. Удивительно, но теперь мне вновь легко дышалось, а тошнота бесследно рассеялась.
– С этого момента живите так, будто вы побывали в своём светлом будущем и твёрдо знаете: его приход неотвратим. Это всего лишь вопрос времени. Действуйте как тот, кому неведомы сомнения. Как тот, кто абсолютно уверен – грядущее великолепно. Сказанного вполне достаточно.
В каждом слове этого человека, в каждом движении ощущалось какое-то нездешнее сочетание непринуждённой аристократической лёгкости и авторитетной вескости. Внешностью и повадкой он больше походил на пожилого и коротко подстриженного Джорджа Лэзэнби, чем на старого армейского дуболома, каковым ему полагалось быть по моему представлению.
Стандартная двухкомнатная хрущёвка генерала Салтыкова не вязалась со статусом её хозяина. Не ощущалось тесноты, хотя комната, в которой мы находились, вмещала помимо шестерых присутствующих несколько книжных шкафов, диван с изогнутыми ножками, пару кресел-кубиков. В одно из них погрузился Салтыков, в другом сидел какой-то неприятный субъект в очках, долговязый и костлявый. Боком к окну, выходившему на монастырь, стоял широкий письменный стол, за который сел Стожар и сразу стал похож на председателя нашего собрания.