А если всё наоборот, то из жизни получается драма, а иногда и трагедия: девочка с детства точно знает, что не удалась – ни внешне, ни умом, а близкие люди постоянно это констатируют с таким большим искренним чувством, что абсолютно уже неважно, как обстоят дела на самом деле, что там с умом и внешностью. Жизнь девочкой заранее проиграна: она станет жить, вести себя и проявляться именно как некрасивая дура – и так всю свою изначально горбом скривлённую судьбу. Она будет бояться смотреться в зеркало, потому что оттуда на неё пялится урод. Она станет покупать одежду исключительно для «маскировки»: огромные балахоны, шали, пончо – лишь бы закутаться в них, замотаться, чтобы никто не видел её так называемой фигуры. Она научится накручивать на голову платки и косынки в духе лихой комсомолки 20-х, чтобы спрятать «неудачные, жиденькие, сечёные волосики» – эти слова маминым голосом всегда кричат дурниной в её голове, когда она причёсывается.
Однажды… мне было лет 12… старший брат страшно опозорил меня перед гостями. Дело в том, что у меня тогда уже вовсю началось это чёртово, клятое, ненавистное половое созревание, я рванула в рост, на лбу выросли прыщи, я всё время потела… В тот день к родителям должно было прийти много гостей, маменька развернула мощную готовку – пироги, жаркое, огромная кастрюля картошки пыхтела на газовой плите… Было жарко, душно. Я должна была помогать накрывать на стол и металась из кухни в комнату, туда-сюда, бесконечно и скоренько – из кухонного смрада в комнату, где ненамного легче дышалось. А дым, похожий на утренний туман прохладного летнего утра, заволок всю квартиру. В общем, я тогда здорово взмокла. А когда пришли гости, и все рассаживались за стол, мой старший братец, оказавшись рядом со мной (кстати, он участия в подготовке стола никакого не принимал, а всё время просидел в своей комнате за книжкой), громко сообщил всем:
– Фуууу, вонючка! Хоть бы помылась! Нее, я рядом с ней не сяду, – и заржал. Почему-то гости тоже заржали… и мама с папой заржали… Мне больше всего на свете хотелось в ту минуту умереть. Я даже не очень помню, как пережила тот момент, всё было словно в тумане. То есть, туман-то был на самом деле реален – кухонный, смрадный, но к нему прибавился ещё один – в моей голове: гадкий, тошнючий, воняющей мною, моим смрадом… В ушах шумело, смех вокруг отдавался эхом в черепушке и будто мячик ударялся о его кости, прыгая туда-сюда, туда-сюда… Было больно.
Я убежала из-за стола. В ванную комнату. Встала под душ. Прямо в одежде… Мне стучали в дверь, барабанили даже, что-то кричали. Я не слышала ничего, я стояла под душем, мне казалось, что я продолжаю вонять и воняю всё сильнее. То ли козлом, то ли секрецией, то ли ещё чем-то отвратительным… Как потом выяснилось, под душем я стояла ровно сорок восемь минут, пока отец не взломал замок… Ну, потом меня, конечно, наказали.
С тех пор у меня появился, как сказали бы врачи-психиатры, вполне себе синдром: я принимала душ по несколько раз в день, как только хоть чуточку учуивала от себя запах. Любой запах, запах себя самой. Я ненавидела это так, что если только одна молекула запаха попадала в поле моего обоняния, я готова была рычать и бить себя, рвать на себе волосы, царапать лицо и вообще хотела тут же убиться каким-нибудь наиболее зверским образом. Бывали страшные мгновения… поэтому я приняла решение максимально их профилактировать. Покупка дезодорантов и всяких туалетных вод стало ещё одной моей идеей фикс.
«Как от тебя всегда здорово пахнет!» – восхищались и удивлялись все вокруг уже в скором времени. И до сих пор… Ведь с некоторых пор я ж перешла на самые дорогие парфюмы и дезодоранты со всякими тонкими и изысканными ароматами. Экспериментировала, смешивая то и это. Кстати, потому «Парфюмера» Зюскинда читала с глубочайшим личным интересом.
В результате, почти как герой культового романа (хе-хе!), тоже научилась делать интересные смеси-сочетания того, другого, третьего. Узнала, к примеру, с какими дезодорантами сочетание Шанели даёт просто непревзойдённый эффект привлечения внимания и невозможности отойти от меня: запах получается такой вкусный, что люди неосознанно торчат, как пеньки, рядом со мной, не отходят и вдыхают. Ужасно забавно.
Опыт, колоссальнейший опыт! С запахом своей природы, даже не с амбре человеческих нормальных выделений, а просто с естественным ароматом своего тела, я с двенадцати лет боролась нещадно и, кажется, победила его, убила, если такое в принципе возможно. Я сама не помню, как пахну и пахну ли вообще… Моё тело всегда не просто сбрызнуто всякими спреями, но ещё и умащено маслами и благовониями. Ни один мужчина так и не смог «пробиться» сквозь это всё до моей натуры, до, как выразился один поэтически настроенный господин, моего «сока». Интересно то, что поначалу им всем очень нравилось, какая я вся из себя конфетно-парфюмерная, а потом почему-то страшно хотелось естества. Загадочная мужская натура! Но этого я им дать не могла. Никак не могла. И объяснить, почему, тоже не могла…
Наверное, естественен вопрос: а как я отношусь к чужим запахам, к тому, что другие люди источают всякое и далеко не всегда приятное? Нормально отношусь, спокойно. Я только себя в этом смысле категорически не переношу.
Кстати, ещё кое-что… Лет до сорока я не выпускала изо рта жвачку. Потому что боялась… да нет, не боялась, а была уверена, что у меня изо рта несёт дерьмом. Почему? Не знаю. Это со мной случилось тогда же, в тот же момент жизни, когда к нам пришли грёбаные гости… У меня всегда повсюду были адские запасы жвачки: в ящиках стола, в портфеле, в сумочке, даже в карманах. Дожевав пластинку до состояния клёклой безвкусной субстанции, я тут же закидывала себе в пасть следующую… Когда ситуация была невозможной, неприличной для жевания (уроки, лекции, театр, светская беседа и прочее), я скатывала жвачку в шарик и медленно и аккуратно перекатывала его между щёк. Иногда чуть-чуть посасывала… В общем, стала асом в профилактике неприятного запаха изо рта. Даже не знаю до сих пор, бывал ли он у меня без причины, или то была совершенно откровенная фобия. Примерно лет в тридцать пять мне это безумно надоело и внезапно, в одночасье я выплюнула гадость изо рта и из своей жизни, распотрошив и выбросив все запасы в мусоропровод. Меня вдруг затошнило от вкуса и запаха этой проклятой резины, и я поняла, что всё, пусть будет, что будет: завоняю – ну, и пошли все вон.
А ничего не случилось. Оказывается, я вовсе не была огнедышащим драконом, никто ничего не заметил. Несмотря на то, что я как курила лет с двадцати, так и продолжала. Тогдашний мой мужчина не заметил ничего… По крайней мере, расстались мы вовсе не по этой причине и намного позже. И спровоцировала и устроила наше расставание я, а не он. Но я опережаю события в повествовании… (зачем, зачем я всё это пишу? Мне ж нужно про Лиду…)
«Аркадий Семёнович в свои пятьдесят пять лет был уже десять годков как свободен, то есть, разведён. Его бывшая, о которой он никогда ни с кем не говорил, которую не обсуждал и которая вообще была фигурой умолчания для всех его коллег и приятелей, беззаботно жила все эти годы на то, что давал Аркадий: он поднял их детей – сына и дочь, обоим дал прекрасное образование – в Лондоне, и предоставил возможность их матери, не работая, вести ту жизнь, к которой она привыкла в браке. Что там у них случилось когда-то – бог весть. Мужчина был в этом смысле кремень: никому и ничего, ни полслова. На него за это злились часто, обижались, но и уважали: редкий случай в наши дни – мужик не сплетник и не болтун. Не вываливает свои обидки и недовольство «этой стервой», а уж для детей делает вообще всё возможное. Хотя, кто знает, кто там был виноват? Может, он, Семёнович, натворил таких дел, что теперь придётся до конца жизни зализывать? Может, его жена – жертва, а он – чудовище? Когда ему как бы в шутку намекали на то, о чём могут подумать из-за его упорного молчания, он лишь усмехался и пожимал плечами, что означало явное «да думайте, что хотите, мне плевать».