Это было нужно, чтобы не оставить меня на поругание родственников, чтобы я не впитывала их дикие нравы. Образованному человеку, по воле рока проживающему в районе для рабочих, весьма трудно адаптироваться в чуждой ему атмосфере попоек и мордобоя. Транспорт ходил в те времена не то чтобы плохо, – просто люди не знали, как бывает хорошо, и были довольны тем, что транспорт есть. Так за полтора часа с предварительным получасовым, если не более, ожиданием, можно было добраться из нижней части города в верхнюю, сделать винтаж по горам и очутиться в раю. Случалось такое, что организовывались очереди на право влезть в автобус, и все ехали в нём, как личинки в коконах, – это была галактика личинок, – особенное место в цивилизации.
Войти в автобус вне этой цепочки несчастных, было невозможно, во-избежании драки. А если учесть, что ехать надо было не только туда, но и обратно, причем толкаясь локтями, чтобы вообще войти и как-то всё же эти полтора часа стоять в смраде и давильне автобуса, вдыхая воздух советского общественного давления, попросту общедава, удава. Случались ли упадки сил в таких спартанских условиях? Бывало, даже и сексуальные маньяки водились в такой среде, – тискали молчащих, запуганных, и активно двигали локтями, удирая от орущих в давильне девушек: «Прекрати меня тискать, урод! Помогите!!!» Орать надо было как можно громче, чтобы гад понял, что нарвался не на бесплатное удовольствие, а на милицейский свисток. Тогда еще была милиция, а не полиция. Орать было необходимо, потому что маньяки выслеживали понравившихся им девушек и женщин, и если не заорать, а стерпеть их трения о бок и пульпирование эрогенных зон в толкучке всенародной автобусной, то станешь жертвой. Эту жертву, как впрочем, и любую другую жертву, будут пользовать всегда, и поджидать регулярно, а потом и убить мог тот негодяй, зная о физической слабости женщины, боясь огласки и наказания.
Поэтому, чтобы и за моим воспитанием следить, и помочь моему становлению, сделать из меня личность, отец оказался на хирургическом столе, а затем получил инвалидность и небольшое соцобеспечение, которого поначалу хватало, но затраты нашей семьи всегда были ограничены. По этому поводу разгорались частенько скандалы, всем хотелось хорошо питаться и пользоваться жизненными радостями. Родственники моей матери, выросшие преимущественно в рабочей среде, не могли простить моему отцу его высшего образования, им всегда казалось, что папа им должен за их некомпетентность и серьезные пробелы в знаниях. Родственные праздники заканчивались подсчетами финансов и прикреплением долгов за моей матерью, так как папа любил плотно подкрепиться, он тратил много энергии на общение с чуждой ему средой алчных родственников, так и мечтающих скорее взять, и чем больше, тем лучше. По причине скудости их интересов, уровень потребностей личинок даже не колебался в пределах мелкого накопительства и непременного желания друг друга превзойти. Преимущество состояло в материальных предметах бытия, как то люстра, платьице, болгарские духи, каблуки, французские духи – что за пределом всяких мечтаний, спортивный велосипед, коньяк или спиртное, служащее гарантией уравниловки – баланса между умом и телом. Они чувствовали умственное превосходство моего отца и никак не могли скомпенсировать в себе этот недостаток. Тогда родственники начали брать у папы книги, чтобы восполнить своё скудоумие, надо же было как-то прорываться сквозь кокон. Книги возвращать было жалко, открывшие для себя Америку вчитывались в отдельные абзацы, ожиревшие на материальных базарных интересах, вдруг открывшие для себя мир духовных ценностей, жадно вцеплялись в книги «Божественная комедия» Данте, «Война и мир» Толстого, «На тревожных перекрестках» Ваупшасова, «Белый раб» Хилдрет, «Исповедь сына века» Мюссе…
И ведь это была не просто книга «Война и мир» – это же была тайна, эпопея, икона, уроки нравственности, торт со взбитыми сливками, ведро яблок, вожделенная колбаса и вечный спектакль жизни… без антрактов. Птеродактиль жадности раздавил почти всех личинок, и выжившие, создали новую цивилизацию. Жадным до мысли было невозможно отдать книгу назад, как вдруг икону вернуть в храм или крестильный крест, кстати, для них это были равные предметы клирикального быта. Интеллектуально продвинутые демонстрировали свои приобретения в виде не принадлежащей им книжки своим знакомым, удваивая свой авторитет. Не имея желания расставаться с книгой, врали что угодно по поводу ее местонахождения, угощали всякими мнаками, а потом сообщали, что стоимость книги выплачена продуктами. Это приводило в восторг дикарское сообщество рабочей среды, вдруг пораженное молнией счастья мысли. Всё это значило, что и они так могут, что теперь и они знают, как называется торт по-английски, – это «кейк» (cake), а не «саке» (с доминантой на льющуюся мочу). Моменты настоящего прозрения среди дыма и пьянок нравились этим недалеким людям, но книги-то возвращать было жалко, и сетования папы на утрату его духовной ценности и мамы – на их высокую стоимость, и вообще на их стоимость возмущала оглуплённые рабскими трудами на благо процветания социалистического отечества головы. За братскими праздничными столами считали не как иначе, именно по головам. Стада невинных угнетенных не подразумевали иного отсчета. Где-то они сильно просчитались, видимо в самом начале своей жизнедеятельности, оттого сеновалы, пищащие мышами, наполнялись воздухом любви и опытом размножения. За покупку книги мать до сих пор грозит «размозжить» мне голову. Не говоря уже об изданиях теперь уже книг моего собственного сочинения. Она считает меня дебилкой от рождения, как до того считала моего отца, когда он вместо колбасы приносил домой книги, сам читал, мне читал, обсуждал прочитанные книги со своими друзьями. Друзьями папы были: Юрий Владимирович Малышевский, директор музыкальной школы №1, в которой я училась, – Малышевский был одноклассником папы. Далее по степени приближенности в пространстве – Михаил Михайлович Хробостов – скрипач и учитель музыки, полуслепой калека, подрабатывающий собиранием удлинителей и всякой электротехники вслепую. Аристархов – практикующий гинеколог, завотделением репрудоктологии, одноклассник и друг детства моего отца, – а детство у них было военное. Потом – исполнитель русских романсов и скрипач Владимир Арбеков, Паульман и Паркман, Мирра Борисовна, Поведская – вечное их трудоголическое внедрение с педагогическим пинцетом в мое становление, это были учительницы музыки и слушательницы папиных умных речей, а также изысканные еврейские пианистки и певицы. Самой моей любимой «тётенькой папы» была Делла Андреевна Ниеми и тайна ее происхождения: отец Деллы Андреевны, Андерс Ниеми, был финном, мать – чистокровная американка. Блистательная Делла Ниеми жила в соседнем квартале, она во время Великой Отечественной войны маленькой девочкой попала в плен и осталась навсегда жить в России. А когда подросла, уезжать из СССР стало не просто невозможным, но и неактуальным, когда круг друзей и знакомых был прочным и вполне устраивал Делу Андреевну.
Интеллигенция резко отличалась от лиц трудового народа своим образом жизни и поведением, но я не понимала, почему надо соблюдать правила приличия. Островное существование более всего приемлемо в отношении классовых конгломератов носителей высоких идей. Так с государственным общесоюзным клеймом дегенератов в восприятии лиц трудового подполья жили образованные люди, не имеющие финансовой возможности уехать жить в верхнюю часть города. Потом мама решила, что я стала слишком умная, и пора меня настраивать на рабочий лад, готовить к одеванию на меня рабочей робы. А то «отец тунеядец»: «Какой он переводчик! Так только! Какой ты музыкант! Так только, для отвода глаз!», – эти чудовищные заблуждения моей доброй, но весьма ограниченной мамы приводили в бешенство моего отца. Эти ее слова глубоко ранили и меня и папу, и создавали открытый фронт вражды между моими родителями и мной.