Даже среди кадровых матросов,
кончивших разные специальные школы, не было обычного веселья. Только штрафные, в
противоположность остальным, держались более или менее бодро.
Береговое начальство, чтобы отделаться от них, как от вредного элемента,
придумало для этого самый легкий способ: списывать их на суда, отправляющиеся на
войну. Таким образом, к ужасу старшего офицера, у нас набралось их до семи
процентов.
Среди штрафных иногда прорывалась удаль:
- Ничего, братцы, повоюем!
- Может, на японочках женимся!
- Снаряд - дурак он не разбирает, штрафной ты или нет. Всех одинаково будет
укладывать без всякой панихиды.
Один из вечеров я провел в маленькой каюте, что расположена в жилой палубе с
правого борта. Она принадлежала двум младшим боцманам. Оба отлучались
солидностью роста, шириной плеч, здоровым загаром щек. Один из них, Иван
Епифаньевич Павликов, был круглолиц белокур, с длинными ресницами, под которыми
сыто поблескивали светлые глаза. Он шагал по палубе важной и неторопливой
походкой барина. Его удручала не столько война, сколько разлука с возлюбленными,
портреты которых были развешены над столиком. О своих победах над женщинами он
рассказывал со всеми подробностями, весело при этом посмеиваясь. Он нравился мне
меньше, чем второй боцман - Максим Иванович Воеводин. Последний был серьезнее и
вдумчивее. По-видимому, на все явления жизни у него сложился определенный взгляд
практического человека. И только по временам его лицо, сероглазое, с высоким
лбом, с золотистыми усами, нахмурившись, принимало такое выражение, как будто он
решал трудную задачу Боцманы не могли не дружить со мной. Я заведовал водкой. А
они оба слишком были сильны, чтобы удовлетвориться законной чаркой. Это ставило
их в некоторую зависимость от меня. Я и раньше слышал о странных, случаях,
происходивших с "Орлом". Но теперь от боцмана я узнал об этом подробнее.
Павликов рассказывал мне густым баритоном:
Худая слава сложилась о нашем броненосце. Началось это с Петербурга.
Когда только "Орел" строился, он чуть не сгорел от пожара на Галерном острове. А
в тысяча девятьсот третьем году, будучи спущен на воду, он во время наводнения
полез было на берег. Едва удалось спасти его. Этой весной привели броненосец в
Кронштадт и так же, как теперь, пришвартовали его правым бортом к стенке.
Швартовы были толстые и крепко завернуты за пвалы и кнехты на стенке. В этот же
день почему-то начался крен на левый борт. К вечеру крен дошел до тридцати
градусов. Что случилось? Никто ничего не знал.
Легли спать. Вдруг ночью лопнули все швартовы. Броненосец повалился набок.
Загрохотали все предметы, что не были закреплены. В батарейной палубе загудела
вода. Люди вскочили со своих коек и в одном нижнем белье бросились к выходам. В
темноте поднялся невообразимый шум, гвалт. Всех охватила такая паника, как будто
корабль взорвало миной. Выбрались мы все на стенку, мало-помалу в себя пришли.
Смотрим - "Орел" наш совсем на боку лежит. Можно сказать, утонул без войны в
своей собственной гавани. Хорошо, что мелко было. И то все-таки потом две недели
бились с броненосцем, чтобы поднять его.
- Что же такое случилось с ним? - спросил я.
Павликов только руками развел, но вместо него пояснил Воеводин:
- По-моему, непонятного тут ничего нет. Морской канал между Петербургом и
Кронштадтом недостаточно глубок. Чтобы прошел по нему наш броненосец, пришлось с
него снять броневые листы нижнего пояса. Дыры от болтов заткнули деревянными
пробками. Но кто-то выбил эти пробки. Через эти дыры и начала проникать вода
внутрь судна. Потом она через орудийные полупорты пошла, когда судно сильно
накренилось.