В лаборатории разбираются с фигуркой Мадонны.
Кабаков кивнул.
— И вот еще что. Я заказал авиамедперевозку на одиннадцать тридцать. В одиннадцать ноль-ноль мы выезжаем в аэропорт Ла-Гуардиа, нас будут ждать у военно-морского сектора…
— Могу я поговорить с вами, мистер Корли? — спросила от дверей Рэчел. Она была в своем самом белоснежном крахмальном халате и несла в руке рентгеновские снимки и больничную карту Кабакова.
— Я мог бы уже отправиться в израильское консульство, — произнес Кабаков. — А там вам меня ни за что не достать. Так что вам лучше поговорить с ней, Корли.
Полчаса спустя Корли поговорил с главным администратором, тот, в свою очередь, — с заведующим отделом информации и связи с прессой, которому очень хотелось в эту пятницу пораньше уйти домой. Заведующий положил сообщение для прессы под телефонный аппарат. Он не потрудился сообщить об этом в отдел справок: некогда было.
Репортеры различных телекомпаний, готовя выпуск новостей к восемнадцати часам, связались с отделом информации в середине дня, чтобы узнать о состоянии жертв недавних катастроф. О «мистере Кабове» служащий отдела информации сообщил им, что пострадавший переведен в армейский госпиталь Брука. Материала для вечерних новостей в этот день набралось много. Сообщение о «Кабове» не прошло ни по одному каналу.
С газетами было несколько иначе. «Нью-Йорк таймс», дотошная, как всегда, взялась подготовить краткую заметку о переводе мистера Кабова. Последний звонок был из «Таймс», и записку о Кабове выбросили в корзину. Первый выпуск «Таймс» появляется в продаже не раньше десяти тридцати вечера. К этому времени Далия была уже в пути.
Межрайонный экспресс с грохотом промчался сквозь туннель под Ист-Ривер и остановился у станции «Боро-Холл», совсем рядом с университетской больницей Лонг-Айленда. Здесь с поезда сошли одиннадцать медсестер, спешивших заступить на ночное дежурство в одиннадцать тридцать. К тому времени, когда они поднялись по лестнице и вышли на улицу, их стало ровно двенадцать. Женщины шли к больнице, стараясь держаться поближе друг к другу во тьме вечернего Бруклина. Время от времени та или иная, повинуясь инстинкту самосохранения, столь свойственному женщинам Нью-Йорка, чуть поворачивала голову — посмотреть, не кроется ли в тени опасность. Кроме них, на улице оказался только какой-то пьянчужка. Он качнулся в их сторону. Но медсестры успели заметить его и оценить его возможности метров за двадцать пять. Каждая переложила сумочку из одной руки в другую — подальше от пьяного, и, держась еще теснее, они обошли его стороной. Медсестры шли по тротуару, и в воздухе за ними стелился чистый и свежий запах зубной пасты и лака для волос. Пьянчужка не различал запахов: нос у него был заложен. Почти все окна больницы были темны. Прозвучал сигнал машины «скорой помощи». Потом еще и еще раз, гораздо громче.
— Это нас трубы зовут, — произнес чей-то голос. В нем звучала безнадежная покорность судьбе.
Сонный охранник открыл им входную дверь.
— Ваши пропуска, пожалуйста. Предъявляйте, предъявляйте. Ворча, женщины принялись рыться в сумочках, поднимая пропуска к окошку вахтера. Постоянные пропуска штатных медсестер, желто-зеленые карточки Университета штата Нью-Йорк, удостоверения личности частных сестер. Это была единственная мера обеспечения безопасности, с которой сестрам приходилось иметь дело.
Охранник окинул взглядом поднятые удостоверения, словно учитель, проверяющий, все ли присутствуют в классе. Он махнул рукой, пропуская их внутрь, и они рассыпались по сторонам, каждая — к своему посту в глубине огромного здания больницы. Одна из них зашла в дамский туалет первого этажа, напротив лифтов.