«Скорая» прекрасно поработала. Врач с некоторой долей профессионального любопытства смотрел на звезды и полосы старых шрамов, покрывавших тело Кабакова.
— Будьте добры, отойдите, вы мне застите свет, — сказал он Мошевскому.
Мошевский переступил с ноги на ногу. Потом встал у подоконника в позе, напоминающей строевую стойку «вольно». Там, уставясь в окно, он ждал, пока врач закончит осмотр, и вместе с ним вышел из палаты.
В коридоре врача ждал Сэм Корли.
— Ну? — произнес он.
Молодой врач высоко поднял брови и казался весьма недовольным.
— Ах да, вы ведь из ФБР. — Вид у него был такой, словно он пытался определить, что это за странное растение. — У него небольшое сотрясение мозга. Рентгеновские снимки вполне приличные. Трещины в трех ребрах. Ожоги второй степени на левом бедре. Вдыхание дыма при пожаре травмировало горло и легкие. Повреждены пазухи носа, возможно, придется поставить дренаж. К нему пришлют ЛОР-специалиста ближе к вечеру. Зрение и слух — в норме, но, я полагаю, у него должно сейчас звенеть в ушах. Это обычное дело в таких случаях.
— Главный администратор предупредил вас, что следует квалифицировать его состояние как весьма тяжелое?
— Главный администратор может квалифицировать его состояние, как ему заблагорассудится. Я квалифицирую его как удовлетворительное или даже хорошее. У него замечательно тренированное и закаленное тело, но он весьма небрежно с ним обращается.
— Но вы согласитесь…
— Мистер Корли, администратор, если ему угодно, может сообщить прессе и публике, что пациент — на последнем месяце беременности. Я не стану ему противоречить. Как все это произошло, могу я поинтересоваться?
— Взорвалась газовая плита, насколько мне известно.
— Да-да, разумеется. — Врач презрительно фыркнул и зашагал прочь по коридору.
— Что это за ЛОР-специалист? — спросил у Корли Мошевский.
— Специалист по уху, горлу и носу. Слушайте, я думал, вы не говорите по-английски.
— Ну, если и говорю, то очень плохо, — сказал Мошевский, поспешно входя в палату следом за Корли и мрачно глядя ему в спину.
Всю вторую половину дня Кабаков спал. Постепенно действие успокоительных ослабевало, и глаза его под закрытыми веками задвигались. Ему снились сны, наркотически яркие и цветные. Он был сейчас у себя дома, в Тель-Авиве. Звонил телефон. Красный. Он не мог дотянуться до аппарата. Запутался в куче одежды на полу. Одежда пахла кордитом. Пальцы Кабакова впились в больничную простыню. Мошевский услышал треск разрываемого полотна, вскочил со стула и бросился к кровати с быстротой разъяренного бизона. Он разжал пальцы Кабакова и положил его руки вдоль тела, с облегчением заметив, что разорвана лишь простыня, а повязка не тронута.
Кабаков проснулся и вспомнил. Правда, то, что произошло в квартире Музи, вспоминалось не по порядку, и его бесконечно раздражала необходимость переставлять приходящие на память разрозненные куски, восстанавливая последовательность событий. К ночи кислородную палатку сняли. Звон в ушах утих настолько, что Кабаков мог слушать Мошевского. Тот рассказал ему о том, что произошло после взрыва, о машинах «скорой помощи», о фоторепортерах, о газетной шушере, почуявшей, что пахнет жареным, которую все-таки удалось пока провести.
А когда в палату впустили белого от гнева Корли, Кабаков мог слушать его вообще без проблем.
— Что произошло с Музи? — спросил Корли.
Говорить Кабакову не хотелось. Начинался кашель, и жжение в груди и горле становилось почти нестерпимым. Он кивнул Мошевскому.
— Скажи ему, — просипел он.
Оказалось, что к этому времени английский язык Мошевского стал значительно лучше.