В ситуациях, требовавших западноевропейского стиля, когда ему приходилось говорить по-французски, он вел себя с женщинами вежливо и любезно и относился к ним как к равным; ничего лучшего от него и требовать было нельзя. Когда же он возвращался в традиционную арабскую среду, вошедший в плоть и кровь дискриминационный принцип различения полов брал свое. Женщина — сосуд скудельный, служанка, вьючное животное, неспособное контролировать собственные сексуальные потребности, самка, у которой течка не прекращается никогда.
Фазиль умел вести себя по-европейски, политические взгляды его были весьма радикальными. Но Далия не сомневалась, что эмоционально он не очень далеко ушел от своего деда, от тех времен, когда практиковалось обрезание женщин, клиторэктомия и инфибуляция — кровавые обряды, имевшие целью спасти дом от позора, который могли навлечь на семью ее отпрыски женского пола. В голосе Фазиля, когда он называл Далию «товарищ», она всегда могла расслышать скрытую насмешку.
— Далия! — Голос Ландера прервал ее размышления и вернул в мастерскую. Выражение ее лица ничуть не изменилось. Она давно научилась этому трюку. — Дай-ка мне иглогубцы.
Голос его был спокоен, пальцы не дрожали. Хороший знак. День ведь может оказаться очень трудным. Она твердо решила, что не допустит бесплодных стычек. Хотя Далия была не очень уверена в том, как Фазиль к ней относится, она не сомневалась, что он обладает врожденными способностями и предан делу. Не сомневалась она и в том, что у нее достанет силы воли. Она верила, что между ней и Ландером существуют глубочайшее взаимопонимание и искренняя привязанность. Кроме того, она верила в эффективность пятидесяти миллиграммов хлорпромазина, который она подсыпала в его кофе.
Кабаков выбирался к сознанию, как теряющий надежду ныряльщик рвется вверх к воздуху изо всех сил. Жгло в груди и в горле, но когда он попытался поднести к воспаленной шее руки, ему показалось, что кисти зажаты в подбитых ватой железных тисках. Стало понятно: он в больнице. Он лежал на грубой, плохо отглаженной простыне и чувствовал, что кто-то стоит у его кровати. Открывать глаза не хотелось, их жгло и щипало. Кабаков заставлял свое тело подчиниться велению воли. Нужно расслабиться. Нельзя напрягаться — это вызовет кровотечение. Далеко не первый раз он приходит в себя в больнице.
Мошевский, склонившийся над кроватью, ослабил хватку, а затем и вовсе отпустил кисти рук Кабакова. Потом повернулся к дежурному, сидевшему у двери палаты.
— Он приходит в себя, — пробасил сержант, стараясь, чтобы рык его звучал как можно тише и мягче. — Скажи доктору, пусть придет. Да пошевеливайся!
Кабаков сжал одну руку в кулак и разжал, потом другую, пошевелил правой, потом левой ногой. Мошевский готов был с облегчением улыбнуться. Он знал, что сейчас делает Кабаков. Проводит инвентаризацию. Мошевскому самому тоже приходилось проводить ее, и не раз.
Проходили минуты, Кабаков то утопал во тьме, то снова возвращался в больничную палату. Мошевский, чертыхаясь себе под нос, уже направился к двери, когда появился врач, а за ним сестра. Врач был хлипкий молодой человек с небольшими бачками. Пока сестра снимала кислородную палатку и поднимала верхнюю простыню, висевшую над пациентом на металлических распорках, так чтобы не касаться его кожи, врач просмотрел медицинскую карту. Доктор посветил Кабакову фонариком сначала в один глаз, потом в другой. Глаза были красные и слезились, а когда Кабаков их открыл, слезы полились по щекам. Сестра накапала в глаза капли и приготовила термометр, а врач, пользуясь стетоскопом, слушал, как Кабаков дышит.
Пациент вздрагивал, когда его касался холодный металл стетоскопа. Кроме того, врачу мешала жесткая повязка, скрывавшая левую сторону грудной клетки. «Скорая» прекрасно поработала. Врач с некоторой долей профессионального любопытства смотрел на звезды и полосы старых шрамов, покрывавших тело Кабакова.