Абыли онивовсе не братьяи
познакомилисьуж тут,в104-й. Один,объясняли, былрыбакс побережья,
другогоже,когдаСоветыуставились, ребенкоммалымродителив Швецию
увезли. Аонвырос исамодумкой назадинститут кончать.Тут его и взяли
сразу.
Вот, говорят, нацияничего неозначает, вовсякой, мол, нациихудые
людиесть.АэстонцевскольШуховнивидал--плохих людейемуне
попадалось.
И все сидели -- кто наплитах, кто на опалубке дляплит, кто на земле
прямо. Говорить-тос утраязык неворочается, каждый в мысли свои уперся,
молчит. Фетюков-шакал насобиралгде-тось окурков (он их ииз плевательницы
вывернет, не погребует), теперь на коленяхих разворачивал и неперегоревший
табачок ссыпалв одну бумажку. У Фетюкова на воле детей трое, но как сел --
от него все отказались, а жена замуж вышла: так помощи ему ниоткуда.
Буйновский косился-косился на Фетюкова, да и гавкнул:
-- Ну, что заразу всякую собираешь! Губы тебе сифилисом обмечет! Брось!
Кавторанг -- капитан, значит, второго рангу, -- он командоватьпривык,
он со всеми людьми так разговаривает, как командует.
НоФетюковот Буйновского ни в чем независит --кавторангу посылки
тоже не идут. И, недобро усмехнувшись ртом полупустым, сказал:
-- Подожди, кавторанг, восемь лет посидишь -- еще и ты собирать будешь.
Это верно, и гордей кавторанга люди в лагерь приходили...
-- Чего-чего? -- не дослышал глуховатый Сенька Клевшин. Он думал -- про
то разговоридет, как Буйновский сегодня на разводе погорел. --Залупаться
не надо было! -- сокрушенно покачал он головой. -- Обошлось бы все.
Сенька Клевшин --он тихий,бедолага. Ухо у него лопнуло одно,еще в
сорок первом.Потом впленпопал,бежал три раза,излавливали, сунули в
Бухенвальд. ВБухенвальде чудом смерть обминул, теперь отбывает сроктихо.
Будешь залупаться, говорит, пропадешь.
Это верно, кряхти да гнись. А упрешься -- переломишься.
Алексей лицо в ладони окунул, молчит. Молитвы читает.
Доел Шуховпайкусвоюдосамыхрук, однако голой корочки кусок--
полукруглойверхнейкорочки--оставил.Потому чтоникакой ложкойтак
дочиста каши не выешь из миски, как хлебом. Корочку эту он обратно в тряпицу
белую завернул на обед, тряпицу сунул в карманвнутренний подтелогрейкой,
застегнулся для мороза и стал готов, пусть теперь на работу шлют. А лучшеб
и еще помедлили.
Тридцать восьмая бригада встала, разошлась: кто крастворомешалке, кто
за водой, кто к арматуре.
Но ни Тюриннешел к своей бригаде, нипомощникего Павло.Ихоть
сидела 104-я вряд лиминут двадцать, а деньрабочий -- зимний, укороченный
-- былу нихдошести, уж всемказалось большое счастье,уж будто идо
вечера теперь недалеко.
--Эх,бурановдавно нет!-- вздохнул краснолицыйупитанныйлатыш
Кильдигс.