Одниплитыв формах
лежат, другие стоймя наставлены, там арматура сетками. Доверхувысоко и пол
земляной, тепло тутне будеттепло, а все ж этот зал обтапливают, угляне
жалеют: не для того, чтоб людям греться, ачтобы плитылучше схватывались.
Дажеградусниквисит,ив воскресенье, если лагерь почему наработуне
выйдет, вольный тоже топит.
Тридцатьвосьмая, конечно,чужих никогок печинедопускает,сама
обсела, портянки сушит. Ладно, мы и тут, в уголку, ничего.
Задомватныхбрюк, везде уже пересидевших, Шухов пристроилсяна край
деревяннойформы,аспинойв стенку уперся. Икогдаонотклонился--
натянулисьегобушлат и телогрейка,и левой стороной груди,у сердца, он
ощутил, как подавливает твердое что-то. Этотвердое было -- извнутреннего
карманчикаугол хлебной краюшки,тойполовиныутренней пайки, которую он
взял себе на обед. Всегда он столько с собой и бралнаработу и не посягал
до обеда. Но ондругую половинусъедал за завтраком,анонче несъел. И
понял Шухов, что ничего он не сэкономил: засосало его сейчас ту пайку съесть
в тепле. До обеда -- пять часов, протяжно.
А чтов спине поламывало -- теперь вноги перешло,ноги такие слабые
стали. Эх, к печечке бы!...
Шуховположилнаколенирукавицы,расстегнулся,намордниксвой
дорожный, оледеневшийразвязал сшеи,сломилнесколькорази вкарман
спрятал. Тогдадосталхлебушеквбелойтряпочкеи,держатряпочкув
запазушке,чтобы ни крошка мимо той тряпочки не упала,сталпомалу-помалу
откусывать и жевать. Хлеб он пронес под двумя одежками, грел его собственным
теплом -- и оттого он не мерзлый был ничуть.
В лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку --
целыми сковородами, кашу -- чугунками, аеще раньше, по-без-колхозов,мясо
-- ломтями здоровыми. Да молоко дули -- пусть брюхолопнет. Ане надо было
так, понял Шухов влагерях. Есть надо -- чтоб думка была на одной еде,вот
каксейчасэтикусочкималыеоткусываешь,и языком их мнешь, ищеками
подсасываешь -- итакойтебе духовитый этотхлеб черный сырой. Что' Шухов
ест восемь лет, девятый? Ничего. А ворочает? Хо-го!
ТакШуховзанят был своими двумястами граммами, а близнего в той же
стороне приютилась и вся 104-я.
Два эстонца, какдвабрата родных, сидели на низкой бетоннойплите и
вместе,по очереди, курилиполовинку сигареты из одного мундштука. Эстонцы
эти былиоба белые, оба длинные,оба худощавые,обас долгиминосами, с
большими глазами.Они так друг задругадержались, какбудто одномубез
другого воздуха синего нехватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И ели
они все пополам, испалина вагонкесверхуна одной. Икогдастоялив
колонне, илина разводе ждали,илинаночьложились -- все промежсебя
толковали, всегда негромкоинеторопливо.