Решил небось, что вляпался в собачьи какашки. Сунья зажала мне рукой рот, потому что я слишком громко прыснул. Пальцы у нее были ледяными, но мои губы словно обожгло.
– Почему ты ходишь в этом? – прошамкала Сунья с набитым конфетами ртом.
– Потому что я мумия, а мумии с ног до головы забинтованные, но у меня бинты кончились, вот и пришлось…
Она покачала головой.
– Я не про обмотки твои, – она ткнула в туалетную бумагу, – а про это. – Сунья коснулась моей футболки с пауком.
– Я же супергерой! Я сражаюсь с преступниками.
Она вздохнула, от нее пахло газировкой. Сквозь дырки в простыне на меня смотрели блестящие-блестящие глаза, они были ярче, чем все звезды на небе.
– Нет, правда, почему ты в ней ходишь? – Она подтянула колени к груди, положила на них подбородок и принялась лизать леденец на палочке. Медленно-медленно, как будто времени у нее целая куча и она готова слушать меня сколько угодно.
Я открыл рот, и… ничего не получилось.
Когда мы уезжали из Лондона, папа битый час пытался протолкать свой шкаф в дверь спальни. Клал его на бок, перекувыркивал вверх ногами, наклонял то в одну сторону, то в другую – шкаф не пролезал. Слова «мама», «шашни», «папа», «пьянство» – они как тот шкаф, слишком большие, не пролезают. Как ни старался, я не мог пропихнуть их между зубами.
От леденца уже почти ничего не осталось, когда я наконец выдавил:
– Просто мне эта футболка нравится, вот и все. А ты почему носишь эту штуковину на голове? – спросил я, чтобы поменять тему.
– Хиджаб, – сказала Сунья.
– Хи… что?
– Хиджаб. Так это называется.
Я повторил слово несколько раз. Классно оно звучало. А потом мне вдруг взбрело в голову: что бы сказал папа, если б увидел, как я сижу с мусульманкой, переодетой привидением, и слушаю мусульманские слова? И я даже знал, что он скажет. Мало того – я буквально видел, как он это скажет, видел его сморщившееся лицо, полные слез глаза, урну в дрожащих руках.
Я встал. Меня уже тошнило от конфет. В пакете их еще навалом осталось – я съел только четвертую часть, – но я шмякнул пакет Сунье на колени:
– Забирай, я пошел домой. – И, нога за ногу, прочь, срывая с себя бинты и туалетную бумагу.
С одной стороны, мне больше не хотелось дружить с Суньей, а с другой – ужасно хотелось, чтобы она меня догнала и спросила: «Ты чего?» Я доплелся до поворота. Еще пять шагов – и я скроюсь из виду. Стараясь не оглядываться, приостановился, но моя собственная шея меня не слушалась – взяла и, сам не пойму как, повернулась назад. А сзади Сунья – бежит за мной вприпрыжку.
– Ты что, боишься, Человек-паук? – спросила она. – Супергерои так не удирают.
Стоило Сунье со мной поравняться, как я ускорил шаг, будто хотел обогнать ее. На самом деле я и хотел и не хотел этого.
– Ничего я не боюсь, – буркнул я. – Просто опаздываю. Папа сказал, чтоб я был дома к восьми.
Она сунула мне в руки пакет:
– Эх ты, врун несчастный! Давай меняться – твою кока-колу на мою шоколадную мышь?
Из-за поворота ударил свет фар. Я узнал машину. Схватил Сунью за руку. Спрятаться! Где бы спрятаться? Папа уже тормозит. Сердце стучало как бешеное. Вокруг ни домов, ни заборов. Укрыться негде!
– Ты что? – удивилась Сунья.
Я хотел крикнуть: БЕГИ! Но было уже поздно: скрипнули тормоза, с жужжанием опустилось стекло, и машина остановилась прямо рядом с нами. Папа высунулся в окно и уставился на нас. Я отпустил руку Суньи.
– Конфеты или проделка? – Я вытянул руки, как зомби, состроил рожу, как у мертвеца, и забубнил гробовым голосом: – Конфеты-или-проделка-конфеты-или-проделка-конфеты-или-проделка…
Во что бы то ни стало надо было отвлечь папино внимание! Сунья еще не успела скинуть свою простыню, если папа не станет приглядываться, он, может, и не заметит, что привидение – мусульманка.