– Твои люди. Что, по их мнению, произойдет с ними по окончании Акции? Они знают?
– Да, господин.
Он печально спрашивает:
– Почему ты делаешь это, зондер? Почему не сопротивляешься? Где твоя гордость?
Плетеный ремень взвивается вверх – новый щелчок. И новый. Мне приходит в голову, что Долль муштрует свое орудие: металлический наконечник ремня смятенно взлетает, стремясь к свободе, но лишь затем, чтобы подчиниться властному рывку запястья. Я говорю:
– Люди всегда надеются, господин.
– Надеются? – Короткий пыхливый смешок. – На то, что мы вдруг передумаем?
– Надеяться – в природе человека, господин.
– Человека. Человека. А ты – ты тоже надеешься, благородный воин?
Пальцы моей опущенной в брезентовую сумку руки смыкаются на рукояти молотка; когда Долль снова откинет голову назад, чтобы глотнуть, я ударю его по белому подъему ступни – зубцом бойка. Он размеренно произносит:
– Ты живешь как неуязвимое существо, носитель государственной тайны. Потому что смог стать незаменимым. Все мы знаем эту уловку. Тут как с фабриками Лицманштадта, нет? – Приложившись к бутылке, он делает несколько глотков. – Посмотри на меня. Глазами. Смотри на меня… Да. Тебе это дается с трудом, зондер, – и правильно.
Он ополаскивает десны, ловко сплевывает (водка извергается поверх нижней челюсти ровной струей, словно изо рта керамической рыбины городского фонтана).
– Боишься умереть. Но не боишься убивать. Я вижу это по складке твоих губ. У тебя рот убийцы. Такие люди полезны. Я покидаю тебя, зондеркоманденфюрер. Трудись на благо Германии.
Я смотрю, как он удаляется, немного кренясь (занятно, что опьянение делает речи и мысли Долля более живыми, во всяком случае, поначалу). Носитель государственной тайны. Тайны? Какой тайны? Да от нее вся страна нос зажимает.
Змея, что поселилась в его хлысте, – это, возможно, гадюка, или мамба, или кобра. Что же до змей, живущих в костре Долля, так они – питоны, боаконстрикторы, анаконды, и каждая прожорливо норовит ухватить в ночном небе что-нибудь плотное.
Серый снег
С Вашего позволения, хочу попросить Вас об услуге. Вы помните Богдана, садовника? Мне сказали, что его без всякой на то причинны перевели в Штуттгоф.
Мне также сказали, что он причастен к весьма шокирующему произшествию, к смерти бедной Торкуль (черепашки), однако это настолько не отвечает его харахтеру, что я начала сомневаться в провдивости всей расказанной мне истории. Его имя – профессор Богдан Жозек. Девочки очень любили его и, конечно, они безутещны из-за пропажи черепашки – думаю, Вы это сегодня видели. Я сказала им, что Торкуль просто куда-то ушла. Они собираются завтра утром обыскать сат.
Простите, что обременяю Вас этим, но, по правде сказать, мне больше не к кому обратиться с такой просьбой.
Каждую пятницу между четырьмя и пятью часами меня можно найти рядом с песочницей Летних домиков.
PS. Извените меня за орфографию. Меня уверяют, что это «временное состояние». Но, думаю, я просто неспособна жить здесь. Странно, если мне что-то и довалось в жизни, так это языки. ХД.
Нет, это мало походило на пьянящий призыв или отчаянное домогательство, на которые я неоправданно, быть может, рассчитывал. Впрочем, спустя день-другой я показал письмо Борису, и тот попытался убедить меня, что, в определенном смысле, его можно считать обнадеживающим.
– Она давным-давно утратила всякое доверие к Старому Пропойце. И это хорошо.
– Да, но «искренне ваша», – закапризничал я. – И «герр Томсен». И «мне больше не к кому обратиться».