И я же по всем фронтам проиграла. А потом я Его разлюбила. Это тоже вышло как-то само собой. Сначала ты просто удаляешь его контакт и перестаешь всюду носить с собой телефон, ожидая его звонка. Ты больше не плачешь, и не потому, что нет слез, а потому, что ты просто больше не можешь. Ты понемногу погружаешься в себя. Чуть позже приходит апатия. Ты перестаешь пересматривать фильмы, которые вы с ним вместе смотрели, избегаешь слушать те песни, в которых каждая строчка кричала о вас (по крайней мере, так тебе казалось). Ты прекращаешь каждый день выходить в Интернет и больше не ищешь Его страницы. Ты больше не хочешь случайно наткнуться на слух или сплетню, связанную с Его новой жизнью. Ты учишься забывать его жесты, привычки, голос и все те мелочи, которые были тебе в нем так дороги. Последнее, что ты помнишь – его холодные голубые глаза. Но и это уходит. А может, к этому моменту у тебя уже действительно ничего не осталось – ни тоски, ни надежды на то, что однажды вы все-таки встретитесь?
Но вот что странно: как поет MALFA3, с тех пор как ты его потеряла, тебе никто не был так нужен, как Он. Кажется, в психологии это называется вытеснением других из сознания. А может, за те несколько месяцев, что я была с ним, и те несколько лет, когда я отчаянно его любила, я выгорела. Исчерпала эмоции, которые заливала в себя. Простые радости (отдых, быт, карьера) в какой-то момент вообще заменили желание любить. При мыслях о любви ты стала натыкаться на пустоту и вопрос: «А зачем?» Со временем, правда, в моей жизни появились мужчины, но – новая странность: я перестала прощать любому из них даже сотую долю того, что спускала с рук Лебедеву.
Иногда я вновь и вновь принималась прокручивать в голове сюжет нашей любви. Несчастливой любви. Моей первой любви и, как позже выяснилось, единственной. Терзало ли его чувство вины, когда он бросил меня? А может быть, я в свои девятнадцать лет была неспособна к тем компромиссам и принципам, которые требовал от меня взрослый, самодостаточный парень? А может, мы просто оба тогда были непоправимо молоды?
Впрочем, это уже неважно. Когда-то давно он был для меня всем и казался мне идеальным. Иллюзии кончились ровно в тот день, когда я вышла замуж за Лешку. Вот и теперь, снова наткнувшись на Лебедева, я бы могла так же идеально забыть о нем, если бы не одно «но»: его дочь. Мой ребенок, которого я никогда не увижу, не возьму за руку, мог бы походить на его Юлю. Ей (или ему?) было бы уже восемь лет. И он (или она) уже ходил бы в школу и, может, даже носил бы имя, которое мы вместе с Лебедевым выбрали бы ему вместе. До следующей мысли – «А что, если попытаться понять, как это могло быть тогда у нас с Ним, а потом навсегда зашить эту рану?» – всего лишь крохотный шаг.
Плохая идея, скажете вы. Возможно. Но вы – не я. И это могла быть моя жизнь, которой у меня просто не было. Говорят, чтобы забыть, нужно простить. Чтобы простить – понять. И все же решение принять приглашение Лебедева приходит ко мне не сразу. Все очень сложно. Хочу ли я видеть его? Нужно ли мне его видеть? И самое главное: стоит ли втягивать его дочь в эту непростую, в общем, историю? Есть миллионы «нет» и только капля «да». Покружив по комнате, так ничего и не решив, переключаюсь на простейшие домашние дела, в три часа дня, как всегда по воскресеньям, звоню и еду к маме. Мама (папа умер три года назад) до сих работает в министерстве, и, пытаясь заполнить брешь после смерти отца, ушла с головой в заботы по перестройке дачи. Долго сидим с мамой на кухне, пьем чай. Мама рассматривает разложенные на столе строительные каталоги. Виды срубов, двухэтажных домов, подделывающихся под европейский стиль дач с пристройкой на одно-два машиноместа.
– Я бы веранду вот здесь пристроила, – советую я, вспоминая Лешкину дачу.
– Веранду? Может быть, может быть, – мама пристально вглядывается в иллюстрацию. – Слушай, я все хотела спросить, – короткий взгляд на меня, – а ты с кем-то из однокурсников своих сейчас общаешься?
– Да в общем-то нет, только с Лешей. А кто тебя интересует? – не понимаю я.
– Ну, Алексей наш – это понятно, – мама немного морщится, упорно, точно в наказание, избегая называть Лешку Лешей с момента нашего с ним развода. Теперь он для нее – Алексей. Причем, с приставкой «наш».
На ум моментально приходит фраза, которую мама бросила мне незадолго до нашего с ним расставания: «Вот вроде и мальчик он умный, хороший, но… Бог его знает, почему я до сих понять не могу, чего у него к тебе было больше, любви или чувства вины?»
Я знаю ответ на этот вопрос. Но есть ли теперь смысл каяться?
– Мам. – Я укоризненно вскидываю бровь, прижимаю к губам обод горячей чашки, показывая, что разговор о Лешке в таком тоне мне неприятен.
– Хорошо, извини. Слушай, скажи мне, – мама, вглядываясь в каталог, аккуратно загибает уголок у одной из страниц, – а ведь был у вас на курсе такой Роман Лебедев?
Пауза. Очень короткая. Но мне вполне хватает ее на то, чтобы окаменеть. Это что, судьба, мистика, рок? Или – элементарное совпадение?
– Мам… – в поисках «куда бы спрятать глаза», перевожу взгляд на стеклянный электрический чайник. Встав с полупустой чашкой в руках, чтобы долить в нее кипяток, хотя, откровенно говоря, меньше всего мне сейчас хочется чая, разглядываю мамину спину. – Мам, ты что-то путаешь. Лебедев не учился с нами, он вел у нас один из предметов. А что? Почему ты вдруг его вспомнила? Вы же вроде с ним незнакомы. – Утыкаюсь глазами в мамин задумчивый профиль и… откровенно боюсь, что сейчас она обернется.
– Да нет, я не знаю его. Просто его тут по телевизору как-то показывали. Он, кажется, управляющий где-то на этом «Останкино». Шло какое-то очередное бездарное и бездумное ток-шоу, и он перед ним короткое интервью давал на тему образовательных программ для молодежи. Хорошо так говорил, уверенно. Вполне правильные вещи. Что, кстати сказать, выгодно отличало его от других, присутствующих на передаче, болванов, – усмехается мама.
«Да. Он всегда был правильным, – мысленно соглашаюсь с ней я. – Только бросил меня однажды».
И в области грудной клетки раскатывается глухая тоска. Не сводя с чайника глаз, прикусываю костяшки пальцев, непроизвольно сжавшиеся в кулак.
– … и, – между тем безмятежно продолжает мама, перелистывая страницу каталога, – я поэтому и обратила на него внимание. А потом эта странного вида расхлябанная ведущая спросила, где он учился, и он назвал ваш ВУЗ, и мне показалось, что я как-то слышала его фамилию. А потом я вспомнила, что ваш бывший декан хорошо отзывался о нем, вот только не помню, по какому случаю был тогда тот разговор. Но фамилию Лебедев я запомнила. Вот я и подумала, может, ты его знаешь? – рассеянно заключает мама.
Удивительная вещь (или только у одной меня это так?): когда я долго думаю о каком-нибудь событии, предмете или о человеке, моя мама тоже заводит разговор на эту тему.
– А вообще интересно вас жизнь разбросала, – мама вглядывается в картинку, на которой изображена громоздкая трехэтажная дача. – Алексей… наш, – не удержавшись от того, чтобы в очередной раз не съязвить, комментирует мама, – в Швеции. Этот мальчик в «Останкино»…
«Этот «мальчик?» – тут уже я тихо фыркаю, вспомнив, как я оптом закупала в Измайлово свистульки у ошалевшей старушки.
– … ты – на бирже этой своей. И никто ни с кем не общается, только ты с Алексеем нашим. – И без перехода: – А что у тебя с Мишей?
Миша – это очередной, вернее, мой новый бывший, с которым мы вместе встретили Новый год, а потом разбежались по причине моей, как он выразился, эпической занятости.
– Никак, – кратко поясняю ситуацию с Мишей я.
– Да? Ну что ж, это вполне в твоем стиле, – мама прижимает пальцы к губам. – Так что ты с верандой советовала?
На секунду зажмуриваюсь, встряхиваю головой, прихватываю с собой чайник и возвращаюсь к столу.