Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп,
радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его:
- Ты - умник. Любопытствуй, любопытствуй, это полезно.
Отец был очень приятный, но менее интересный, чем Варавка. Трудно было
понять, что говорит отец, он говорил так много и быстро, что слова его
подавляли др\ г друга, а вся речь напоминала о том, как пузырится пена
пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки. Варавка говорил немного
и словами крупными, точно на вывесках. На его красном лице весело
сверкали маленькие, зеленоватые глазки, его рыжеватая борода пышностью
своей была похожа на хвост лисы, в бороде шевелилась большая, красная
улыбка; улыбнувшись, Варавка вкусно облизывал губы свои длинным,
масляно блестевшим языком.
Несомненно, это был самый умный человек, он никогда ни с кем не
соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который жил тоже
несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
- У России один путь, - говорил он, пристукивая палкой.
А Варавка кричал ему:
- Европа мы или нет?
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна
лошадь, способная сдвинуть воз, - интеллигенция. Клим знал, что
интеллигенция - это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка,
который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что
доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито
выкатывая черные глаза, он кричал:
- Это уж, знаете, чорт знает что! Мария Романовна, выпрямляясь, как
солдат, строго говорила:
- Стыдитесь, Варавка!
А иногда она торжественно уходила в самый горячий момент спора, но,
остановясь в дверях, красная от гнева, кричала:
- Одумайтесь, Варавка! Вы стоите на границе предательства!
Варавка, сидя на самом крепком стуле, хохотал, стул под ним скрипел.
Потирая пухлые, теплые ладони, начинал говорить отец:
- Позволь, Тимофей! С одной стороны, конечно, интеллигенты-практики,
влагая свою энергию в дело промышленности и проникая в аппарат
власти... с другой стороны, заветы недавнего прошлого...
- Со всех сторон плохо говоришь, - кричал Варавка, и Клим соглашался: да,
отец плохо говорит и всегда оправдываясь, точно нашаливший. Мать тоже
соглашалась с Варавкой.
- Тимофей Степанович - прав! - решительно заявляла она. - Жизнь
оказалась сложнее, чем думали. Многое, принятое нами на веру,
необходимо пересмотреть.
Она говорила не много, спокойно и без необыкновенных слов, и очень
редко сердилась, но всегда не "по-летнему", шумно и грозно, как мать
Лидии, а "по-зимнему". Красивое лицо ее бледнело, брови опускались;
вскинув тяжелую, пышно причесанную голову, она спокойно смотрела
выше человека, который рассердил ее, и говорила что-нибудь коротенькое,
простое. Когда она так смотрела на отца, Климу казалось, что расстояние
между ею и отцом увеличивается, хотя оба не двигаются с мест. Однажды
она очень "по-зимнему" рассердилась на учителя Томилина, который долго
и скучно говорил о двух правдах: правде-истине и правде-справедливости.
- Довольно! - тихо, но так, что все замолчали, сказала она. - Довольно
бесплодных жертв. Великодушие наивно... Время поумнеть.
- Да ты с ума сошла, Вера! - ужаснулась Мария Романовна и быстро
исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками
башмаков. Клим не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это
часто бывало с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно
непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее:
- Мама, что значит: "Не пожелай жены ближнего твоего"?
- Спроси учителя, - сказала она и, тотчас же покраснев, торопливо
прибавила:
- Нет, спроси отца.