Гете избавляет и
Маргариту от выбора: остаться, принять кару или жить с сознани-ем совершенного греха.
Многое в этой последней сцене первой части трагедии – от сцены безумия Офелии в «Гамлете», от предсмертного томления Дездемоны в «Отелло». Но
она их превосходит пре-дельной простотой, суровой обыденностью изображенного ужаса, прежде же всего тем, что здесь – впервые в
западноевропейской литературе! – поставлены друг перед другом эта пол-ная беззащитность девушки из народа и это беспощадное полновластие
карающего ее фео-дального государства.
Для Фауста предсмертная агония Маргариты имеет очистительное значение. Слышать безумный, страдальческий бред любимой женщины и не иметь силы
помочь ей – этот ужас каленым железом выжег все, что было в чувстве Фауста низкого, недостойного. Теперь он любит Гретхен чистой,
сострадательной любовью. Но – слишком поздно: она остается глуха к его мольбам покинуть темницу. Безумными устами она торопит его спасти их
бедное дитя:
Скорей! Скорей!
Спаси свою бедную дочь!
Прочь,
Вдоль по обочине рощ,
Через ручей, и оттуда,
Влево с гнилого мостка,
К месту, где из пруда
Высунулась доска.
Дрожащего ребенка,
Когда всплывет голова,
Хватай скорей за ручонку,
Она жива, жива!
Теперь Фауст сознает всю безмерность своей вины перед Гретхен, равновеликой веко-вой вине феодального общества перед женщиной, перед человеком.
Его грудь стесняется «скорбью мира». Невозможность спасти Маргариту и этим хотя бы отчасти загладить соде-янное – для Фауста тягчайшая кара:
Зачем я дожил до такой печали!
Одно бесспорно: сделать из Фауста беззаботного «ценителя красоток» и тем отвлечь его от поисков высоких идеалов Мефистофелю не удалось. Таким
путем пресечь великие искания героя оказалось невозможным. Мефистофель должен взяться за новые козни. Голос свыше: «Спасена!» – не только
нравственное оправдание Маргариты, но и предвестник оп-тимистического разрешения трагедии.
Вторая часть «Фауста». Пять больших действий, связанных между собой не столько внешним, сюжетным единством, сколько внутренним единством
драматической идеи и во-левого устремления героя. Нигде в западной литературе не сыщется другого произведения, равного этому по богатству и
разнообразию художественных средств. В соответствии с час-тыми переменами исторических декораций здесь то и дело меняется и стихотворный язык.
Немецкий «ломаный стих» – Knittelvers, основной размер трагедии, чередуется то с суровы-ми терцинами в стиле Данте, то с античными триметрами
или со строфами и антистрофами трагедийных хоров, а то и с чопорным александрийским стихом, которым Гете не писал с тех пор, как студентом
оставил Лейпциг, или же с проникновенно-лирическими песнями, а над всем этим торжественно звенит «серебряная латынь» средневековья, latinitas
argentata. Вся мировая история, вся история научной, философской и поэтической мысли – Троя и Миссолунги, Еврипид и Байрон, Фалес и Александр
Гумбольдт – здесь вихрем проносятся по высоко взметнувшейся спирали фаустовского пути (он же, по мысли Гете, путь человечества).
Действие начинается с исцеления Фауста. Благодетельные эльфы сумели унять «его души страдальческий разлад», смягчить угрызения его совести. Вина
перед Маргаритой и ее гибель остаются на нем, но нет такой вины, которая могла бы пресечь стремление человека к высшей правде. Только в этом
духовном порыве – ее искупление.