Мальчик 7 лет, стоящий рядом, прижимается к женщине, тянет руки к отцу:
– Папа, а тебе ружье дадут? Дашь пострелять?
– Сынок, дам, конечно. Не плачь. (обнимает женщину) Марусь, я вернусь скоро, немцев быстро постреляем.
Короткое время женщина и двое детей шагают вместе в одном ряду с новобранцами, пока комендант не отсекает ее и Мусю от взвода солдат:
– 32-й полк народного ополчения! Стррроооойся!
Парни в кепках строятся по одному в две шеренги, переговариваясь друг с другом.
– Андрюха, ты куда попал?
– А ты? Отправка когда?
– Вроде бы завтра!
Муся еще какое-то время выглядывает из-за плеч провожающих, пока ее не отвлекает Трофим.
– Мария, привет. А где Митя?
– Он там, еще в медкомиссии. Ну чего?
– Все отлично. Здоров как бык, только окулист какие-то таблицы показывал, я не одной буквы не угадал. А так все отлично!
К Трофиму подбегает Митя. Он хлопает друга по плечу. Муся оборачивается радостно к нему. Ну, наконец-то! Нашлись.
– Митя!
Митя шуточно боксирует, ударяет по носу Трофима. Настроение прекрасное. Мальчики радостно бегают друг за другом, как два щенка на прогулке.
– Разрешили. Один там упрямый сидит, а я еще упрямей. Пока не подпишешь бумагу, сказал ему, не уйду.
– Молодец!
– Слушай, Трофим, я с капитаном поговорил. Он обещал нас вместе отправить!
Муся охает:
– Когда?
– Послезавтра. Только стоп! Погоди!
Митя видит, что у Муси глаза на мокром месте. Еще чуть-чуть, и она заплачет навзрыд. Он обнимает девушку:
– Тихо, тихо. Муся, ну, ты что? Не надо, не плачь.
– Не буду.
Митя прижимает к себе Мусю. Девушка утыкается носом в его рубашку, хлюпает носом. Трофим ревнует:
– Боец, прекратите близость. (ударяет Митю по плечу) Рядовой, отпустите штатскую.
Трофим натягивает кепку Мите на нос. Митя наконец-то отпускает Мусю, бежит за Трепалиным:
– Эх ты! Вот попадешь со мной в один окоп.
Мальчики убегают вперед, Муся смотрит им вслед напряженно, утирая слезы. Расставание неизбежно.
Муся закрывает глаза, и вот она уже в студии при кинотеатре вместе с Митей. Пишут бумажную пластинку на память.
Это новое изобретение, появившееся в разных студиях звука при кинотеатрах с микрофоном для озвучки зарубежных фильмов, только появилось в Москве. Субтитры были не в моде, и до их активного внедрения было еще далеко. Поэтому, когда в кино, в кинобудках появились зубастые валики для записи звука, желающих увековечить свое пение, декламацию или поздравление нашлось много. Когда киноинженер запускал два валика, чтобы сделать запись звука, Митя решился на признание:
– Я на фронт ухожу. Хочу своей невесте звуковое письмо писать.
– Целлофана нет. Только вощеная бумага…
– Ну, давай бумагу. Ладно.
Митя затаскивает Марию в кинобудку, усаживает ее у микрофона:
– Мария, Муся… заходи, заходи. Садись!
– Митя, ну что ты придумал опять?
– Письмо запишем на память, ты, а потом я. (инженеру) Эй, давай, включай свою аппаратуру! Мы готовы!
Бумажная лента, заправленная в два латунных валика, крутится медленно, фиксируя слова Муси и Мити. Инженер кивает головой.
– Приготовились, девушка? Можно.
Муся вздыхает, Митя кажется сквозь матовое стекло загадочным принцем из сказки. Ей хочется заснуть, а проснувшись, узнать, что никакой войны и вовсе нет, а Митя не уходит в армию. Муся делает паузу, а потом произносит в микрофон слова, которые Митя будет помнить всю войну:
– Митя, я очень люблю тебя, я люблю тебя и буду ждать всегда. Я люблю тебя, и это на всю жизнь.
Голос Муси звучит гулко, эхом отражаясь от стен студии. Когда она наконец-то замолкает, Митя пытается сесть на ее место в студии:
– Так, теперь я. Меняемся местами.
Муся встает, уступая Мите место. Но записать Митин голос не удается вовсе, инженер долго щелкает тумблером, а потом неожиданно замолкает:
– Тока у нас нет. Техника бастует.
– Эй, мы так не договаривались…
– Простите, молодой человек, вернетесь с войны – запишем вас.
Мишино отражение пропадает в стекле, Муся остается одна в студии, она пристально и тревожно всматривается в свое отражение и видит в своих глазах лишь грусть и одиночество женщины, которую оставил любимый мужчина. Надолго, а может быть навсегда.
Зима в тот военный год был суровой. Мороз больно хватал за щеки, снежные заносы не давали пройти ни в магазин, ни в школу. Гуля посещала занятия, которые вовсе не отменили в связи с военным положением и прорывом фронта войсками Вермахта. А вот в ГИТИСе занятий не было. Муся, удачно прошедшая все туры на первый курс, была зачислена приемной комиссией, однако в сентябре уткнулась в табличку на двери деканата: «Все ушли на фронт». Девушке было очень грустно.
Проводив Митю и Трофима в армию, Муся мучительно ждала от них писем, однако письма все не приходили и не приходили. Она пыталась устроиться в военный госпиталь, копала траншеи в Подмосковье, сбрасывала по ночам с крыш зажигательные бомбы. Однако вскоре поехала в военные части развлекать бойцов русскими народными танцами вместе с самодеятельным театром ГИТИСа.
Зоя числилась в медицинской аспирантуре и писала диссертацию по особенностям операций на человеческую голову и влияния операций на мозговую деятельность и на работу также не ходила.
Гуля с Зоей добровольно выезжали на рытье окопов в Подмосковье, но пойти на фронт так и не решились. Жалко было бросать маму и бабушку на произвол судьбы. Каждый поход в магазин, правда, был уже подвигом. В городе ввели карточки, хлеба решительно не хватало. В Москве было тревожно и холодно. Участились драки и грабежи. На семейном совете было решено остаться на даче. Печка отлично работала, дров хватало, и перезимовать можно было и в Подмосковье. Однако вскоре заболела Зоя. Тяжело заболела, в тот злополучный день Вера Сергеевна отправилась за пайком для всей семьи в ближайший районный магазин на автобусе. И когда подошла поближе к продмагу, увидела страшную картину: огромная толпа собралась у закрытых дверей в надежде получить свой кусок хлеба. Ни патруля, ни очереди, никого, кто мог бы организовать бушующую народную массу, не было. Очевидно, что продмаг был закрыт уже несколько часов, и хлеба все не было и не было:
– Да, погоди ты, куда прешь.
– Вы здесь не стояли.
– Мама, мама, иди сюда.
– Куда, вы прете, мамочки.
– Наглые какие!
Вера Сергеевна готова была развернуться и вернуться домой. Толкаться в общей толпе было неприятно, да и небезопасно. Однако неожиданно на площади появилась черная машина, по виду – ЗИЛ, на переднем сидении виден был мужчина в пенсне и в шляпе. Толпа замерла, потом кто-то все же узнал пассажира. Это был местный райкомовский работник Петухов. В его руках был фикус, заднее сидение было завалено чемоданами и коробками.
– О, начальство драпает. На машине. Фикус прихватил, гляди, интеллигент, ишь ты…
– Ну, при чем тут интеллигент? Интеллигенция вся здесь. А это вот спекулянты и приспособленцы.
Вера Сергеевна смотрела, как машина, шурша шинами по мостовой, проехала мимо, вздохнула, и в этот самый момент дверь в магазин открылась. Толпа, тут же забыв о беглеце с фикусом, бросилась внутрь.
– А сколько хлеба в одни руки дают? Говорят, нормы снизились.
– Да вроде как и раньше: 450 на работающего, 250 на иждивенца.
– Куда прете? А?
Вера Сергеевна наконец-то решилась подойти к ступенькам продмага.
– Простите, а молоко и сыр по карточкам дают?
На ступеньках стояла простая бабка в платке и с узелком. Она неприветливо посмотрела на интеллигентную даму в зимней соболей шапке и боа. Цепким взглядом оценила кольца на руках, поджала губы.
– Гражданочка, за молоком и сыром вам в деревню нужно. Там они есть! (кивнула на руки) Вы вот снимите кольца с себя, что получше, ну чтобы поменять на еду.
Сзади к ней подбегает крепкий парень. Он в кепке и бушлате. Толкает ее плечом.