Прежняя охрана, в ожидании лагерного конвоя, подобрев и желая напоследок полюбоваться женской натурой, разрешило нам всем искупаться, помыться и постираться. Нива водная, теплая, прозрачная всех нас, бедолаг, согрела, отпарила, словно соком снежницы напоила досыта, сняла тяжесть плотской грязи, сгладила обиду за рабскую жизнь, возродила добрые желания, дала уверенность в предстоящем заточении. Не верилось, что в этом райском уголке есть место, огороженное венками из железных колючек. Как же так, среди внешнего благолепия очаровательной мирной таежной природы человек для себя же подобного выкопал яму, котлован, символ новой власти для тех, кто противился новым несправедливым устоям. Не приведи, Господи, кому испытать тот земной ад, что начался для меня, пока прибыла до места отбытия наказания. Как только перекличка доходила до моего имени, так любой новый начальник:
– Что это за Россия? Ну-ка её ко мне!
Любопытно, видно, посмотреть на человека с именем державы. Ну а после смотрин все норовили в вагон к себе затащить, где ласками, где угрозами не раз пытались девичество моё испоганить. Я почувствовала силу своего взгляда на мужскую похоть. Говорила мало слов, а вот глазами в совесть вносила подобных типов неприступность к себе.
ПОЛЮС ОТЧУЖДЕНИЯ
«Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,»
А.С Пушкин.«Оно нам силой станет тут
Спасет от мрака отупенья!»
Юрий Грунин.Спокойно, без ноток обиды, сожаления о пережитом, продолжила свой рассказ:
– Это было время мора на народ без разбору, не только за преступления, а за то, что говоришь, думаешь, веришь, делаешь иначе, чем трактует государство. Вот зоопарк – медведь- увалень, волк кровожаден, рысь непредсказуема, коварна, добрые, веселые обезьяны, беззащитный тюлень и гордый красавец-олень, каждый хоть и ограничен в свободе, но защищен от соседей оградой.
А здесь – за колючкой сотни зэков, и все в одной клетке – зоне, и в каждом от природы заложен инстинкт зверя. В этом, пригодном только для скота, загоне, масса молодых, зрелых, пожилых людей и совсем немощных стариков, для всех возрастов, наций, вероисповеданий и образованности жесткие, скученные в два-три, а где и четыре этажа нары. Здесь – Россия с её-то бескрайними просторами, словно скукожилась, да так, что на арестанта приходилось меньше квадратного метра. Холод, голод, узаконенное разными декретами, постановлениями, унижение, бесправие и насилие. А ещё неписанные, но негласно поощряемые лагерным начальством, законы преступного мира. Есть полюс Северный, суровый, холодный, да только пострашнее будет полюс лютости племени зеков.
Меня словно холодом окатило от восприятия и проникновенности всего сказанного пережившей эти ужасы женщины. А ещё где-то внутри моего сознания голос – вопрос, как она выжила при этой трагичной и страшной безысходности? Мне, знающему лишь понаслышке, да и то в искаженном, выхолощенном виде в угоду власти, о насилии государства над своим же народом, очень хотелось понять, отчего эти люди почти равного достатка, условий тогдашней жизни, грамотности, убеждений, оказавшись по разные стороны колючего забора, мгновенно становились страшными врагами. Уловив момент, когда рассказчица на минуту отвлеклась поправить порушенный бугорок на захоронении мужа, я, набравшись смелости, спросил:
– Софья Ивановна, почему такая злая ненависть сквозила меж зеками и лагерной охраной, начальством. И, вообще, кого из невольников наиболее жестко травили в лагере?
– Да ты не первый, кому это трудно понять, – ответила она, присев для удобства на чурочку. – Все просто. Начальство, охранники все они, в основном, из неудачников по службе, проштрафившихся на большой земле, в общем-то, обиженных на всех и вся, жаждущих, как и мы, бедолаги, из той зоны бежать. А потому и вымещали они свою обиду жизни над беззащитными существами. Но более всего доставалось священникам, без разбору, начиная от православных, лютеранских пастеров, ксендзов, еврейских раввинов. Все они использовались в самой унизительной работе, в качестве ассенизаторов, при чистке параш и отхожих мест. Если среди таковых оказывался священник-старообрядец, то это, вообще, изгой в лагере. Людей старой веры также сначала унижали уборкой нечистот, а потом отправляли в удаленные точки от лагеря, в штольни и шахты по добыче левой и неучтенной породы, содержащей драгоценные металлы. И эти узники уже никогда назад не возвращались, погибали там, где работали.
Вот ты теперь представь, как разит от человека, если он пару часов в нужнике работал. В барак таких еще пускали, а на нары им путь заказан. Кто же сможет в такой духотище ещё и смрад терпеть? Но мы, верующие, всегда находили возможность помочь выживать этим святым людям.
– А вот почему такому дикому унижению подвергали служителей церковного алтаря? – как бы спрашивая меня, Софья Ивановна пояснила довольно-таки кратко, точно и понятно. – Зависть да ревность снедает таких истязателей, гонителей Бога, а для духовенства и верующих Божье наказание превыше и страшнее любой земной несправедливости, какую творили служаки в кожаных тужурках. Не постигнут цепные псы главной тайны, пошто вольно верующие принимали те унижения, ибо знали они и верили, что каждая капля крови и слез мученика превращается в семя для церкви. Так что, мил человек, испокон веков тот бесовский порок, что завистью да гневом называется, он присущ людям слабым духом.
Наверное, всё это и отразилось на моем лице. Россия Ивановна, очевидно, поняв мое гнетущее состояние, уже успокаивающим голосом продолжила:
– И вот что удивительно – у тех, кто достойно всё это переносил, не запятнав совести, а их было большинство, добро и любовь не угасли даже в этом жестоком мире несправедливости. Немного подумав и как бы взвешивая своё же мнение, она добавила:
– Не хочу оправдывать, но и осуждать события суровости тех лет, но многие из узников лагеря действительно заслуживали изоляции и наказания. Вот так и начался мой новый круг лагерной жизни с тысячью неразрешимых вопросов. Освоиться с лагерными порядками было трудно: научиться ходить везде строем, питаться не за столом, а где придется, из одной металлической банки на все блюда. Кто враг, кто друг – попробуй, разберись. Законы-то не людские. Через желудок всё чистое, человеческое, что ещё было в заключенных, будто кислотой вытравливалось, всем хотелось есть. Даже местные жители воспринимали пополнение лагеря за благость, ведь за поимку беглеца давали пуд зерна. Зная, что бежать, кроме тайги, некуда, мужики заимки делали ловушки вокруг лагеря и дежурили там, ожидая очередного беглеца.
Лес мы валили по кубатуре наравне с мужиками, бревна на себе по два-три километра на себе тащили, лошадей ценили больше, чем людей. Норму не сделаешь, есть не получишь, что ещё хуже, в изолятор упекут. Для нас, женщин, это страшней всего было, ведь пока там находишься, срок наказания не засчитывается. У всех была надежда, что на волю выпустят день в день, как присудили. Ещё не знали, что сроки всем заочно уже удвоили. Так прошел год моей неволи без нареканий да замечаний со стороны лагерного начальства. Накануне Пасхи мое предложение отметить этот Светлый весенний праздник по христианскому обычаю, все женщины нашего барака поддержали, а где достать символ господнего воскрешения трудностей не составляло, в паек руководства зоны, кроме других продуктов, входило и яйцо. При каждом лагере было обычным делом вести подсобное хозяйство из коров, свиней, разной птицы, да и в округе у местных селян всегда можно было достать за умеренную плату десяток- другой свежих яиц.