Бедамне с этими девчонками. Иногда на нее и смотреть не хочется, видишь, что она
дура дурой, но стоит ей сделать что-нибудь мило, я уже влюбляюсь. Ох эти девчонки, черт бы их подрал. С ума могут свести.
Меня не пригласили сесть к их столику - от невоспитанности, конечно, а я все-таки сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис Крабс
или Кребс. А тех, некрасивых, звали Марти и Лаверн. Я сказал, что меня зовут Джим Стил, нарочно сказал. Попробовал я завести с ними умный
разговор, но это оказалось невозможным. Их и силком нельзя было бы заставить говорить. Одна глупее другой. И все время озираются, как будто
ждут, что сейчас в зал ввалится толпа кинозвезд. Они, наверно, подумали, что кинозвезды, когда приезжают в Нью-Йорк, все вечера торчат в
"Сиреневом зале", а не в "Эль-Марокко" или в "Сторк-клубе". Елееле добился, где они работают в своем Сиэттле. Оказывается, все три работали в
одном страховом обществе. Я спросил, нравится ли им их работа, но разве от этих дур можно было чего-нибудь добиться? Я думал, что эти две
уродины, Марти и Лаверн, - сестры, но они ужасно обиделись, когда я их спросил. Понятно, что каждая не хотела быть похожей на другую, это
законно, но все-таки меня смех разбирал.
Я со всеми тремя перетанцевал по очереди. Одна уродина, Лаверн, не так уж плохо танцевала, но вторая Марти, - убийственно. С ней танцевать
- все равно что таскать по залу статую Свободы. Надо было что-то придумать, чтоб не так скучно было таскать ее. И я ей сказал, что Гэри Купер,
киноартист, идет вон там по залу.
- Где, где? - Она страшно заволновалась. - Где он?
- Эх, прозевали! Он только что вышел. Почему вы сразу не посмотрели, когда я сказал?
Она даже остановилась и стала смотреть через головы, не видно ли его.
- Да где же он? - говорит. Она чуть не плакала, вот что я наделал. Мне ужасно стало ее жалко - зачем я ее надул. Есть люди, которых нельзя
обманывать, хоть они того и стоят.
А смешнее всего было, когда мы вернулись к столику. Марти сказала, что Гэри Купер был здесь. Те две - Лаверн и Бернис - чуть не покончили с
собой, когда услыхали. Расстроились, спрашивают Марти, видела ли она его. А Марти говорит - да, только мельком. Вот дурища!
Бар закрывался, и я им заказал по две порции спиртного на брата, а себе две кока-колы. Весь их стол был заставлен стаканами. Одна уродина,
Лаверн, все дразнила меня, что я пью только кока-колу. Блестящий юмор. Она и Марти пили прохладительное - в декабре, черт меня возьми! Ничего
они не понимали. А блондинка Бернис дула виски с содовой. Пила как лошадь. И все три то и дело озирались - искали киноартистов. Они даже друг с
другом не разговаривали. Эта Марти еще говорила больше других. И все время несла какую-то унылую пошлятину, например, уборную называла "одно
местечко", а старого облезлого кларнетиста из оркестра называла "душкой", особенно когда он встал и пропищал что-то невнятное. А кларнет
называла "дудочкой". Ужасная пошлячка. А вторая уродина, Лаверн, воображала, что она страшно остроумная. Все просила меня позвонить моему папе и
спросить, свободен ли он сегодня вечером. Все спрашивала - не ушел ли мой папа на свидание. Ч е т ы р е раза спросила - удивительно остроумно. А
Бернис, блондинка, все молчала. Спросишь ее о чем-нибудь, она только переспрашивает: "Чего это?" Просто на нервы действует.
И вдруг они все три допили и встали, говорят - пора спать.