Насть, помнишь, просила рассказать о чём-нибудь хорошем? Тогда прочла – и вспомнилось именно это: как дед по весне выставлял из подпола на веранду пустые трёхлитровые банки из-под компота, и я наполняла их водой из луж. Солнце насквозь просвечивало воду лучами, по веранде колыхались сети солнечных зайчиков. Мои резиновые сапоги чавкали от воды, курточка на животе и по локти тоже всегда была мокрая, всё это сушилось ночью у печки, пропитываясь дровяным запахом. Сачки в детские магазины ранней весной не завозили, это был летний товар, но дед сам делал для меня сачки из деревянной жерди, стальной проволоки и тюля от занавесок, и добыча налаживалась. Из канав выуживала тину, в которой кто-то жил. Брала увеличительное стекло и видела сложные полупрозрачные создания. Дед мне принёс книгу – что-то вроде определителя обитателей пресных вод, и я пыталась – когда с ним вместе, когда одна – называть по именам пленников моих банок. Мне была непонятна их простая функциональность – есть да размножаться, и я придумывала им человеческие сложности – семьи, детей, родителей, школы и детские садики.
А однажды мне повезло редчайше. В очередной раз закинула свой невод, вытащила, выгребла, и вот – на ладони туго упирается, загребает руками-ногами чудо расчудесное – высокий гребень вдоль хребта, оранжевое брюхо в горошек, глаза прохладные, задумчивые, золотые. И горло перехватило от восторга и страха, и я побежала, прикрывая мокрую ладошку, скользя сапогами по склону канавы, падая коленками в глину и держа руку на отлёте, чтоб не смять, не раздавить: «Деда, я дракона поймала! Дракона поймала!» – забыв от восторга имя этого чуда, хотя знала ведь, рассматривала на картинках, мечтала увидеть. Вечером дед, посмеиваясь, рассказал родителям, и я ненадолго получила семейное прозвище Саня-драконоборец.
Тритон прожил у нас в банке до вечера, и до вечера меня было с веранды не утащить. Он топырил по сторонам изящные руки с тонюсенькими пальцами, вися в толще воды, замирая и глядя на меня по ту сторону стекла. Я как могла создала ему уют, напустив в банку тины и кинув ему на съедение другую мою ценную добычу – личинок комара, но он только жался ко дну, плавая кругами и задумчиво глядя сквозь воду золотыми глазами. К вечеру дед сказал – Санюш, пора отпустить тритона. У него много дел, не будем его задерживать. «Какие могут быть у тритона дела?» – спросила я, и дед сказал – весне радоваться, тритоньи песни петь под водой, тритонят воспитывать, чтобы девочкам в сачки не попадались. Грустно, но ничего не поделаешь, я согласилась, что если уж у меня столько дел, что дня не хватает, то у взрослого тритона их должно быть не меньше. Выплеснули банку в канаву, он так и ушёл на дно, не попрощавшись, не помахав лапкой. Я так надеялась на сказочное завершение, но его не случилось. Но что удивительно, с тех пор тритоны мне не попадались – он действительно предупредил своих.
Потом я ловила извитых рогом изобилия прудовиков, ручейников в домиках-трубочках, кидала им в воду разные свои мелкие сокровища и мечтала, что у меня они построят домики из разноцветного бисера.
Как видишь, в раннем детстве уже ясно было, что светит мне кафедра зоологии беспозвоночных – их, бесхитростных, сачком в воде ловить было легче, чем тритонов с задумчивыми золотыми глазами.
(Настя Сане) Саня, зайка, не буду о больнице, как скажешь. Что ж мы, звери, что ли? И про роды пиши, если надо, меня не раздражает, лишь бы рожать не заставляли. Тем более о родах ты ничего и не рассказала.
Сань, я не спец, конечно, ибо не рожала, но все, о чем ты пишешь, – пятнадцать килограмм! рехнуться! ни разу так не худела! – очень уж похоже на послеродовую депрессию. Ну, что я о ней читала. Может, это она у тебя? Правда, что-то долго тянется, хотя, наверное, если не лечить, так и будет тянуться… не знаю. А сыну твоему сколько, кстати? Он же школьник?
Прости, просто не могу придумать, как помочь. Ты так долго, получается, терпишь. А послеродовая ж лечится… нет, я лучше не буду… ты там сама смотри, как тебе легче. Я, со своей стороны, лучше с прежним предложением – если надо денег или лекарства поискать, пиши. Спроси у мужа, в чем есть необходимость, мне ж не трудно совсем.
Тридцать миллилитров на десять литров, процентная концентрация рассчитана правильно. Хотя бы тут можно быть уверенной, в школе по химии пятерка была, да и на коллоквиумах по количественному анализу не путалась. Мензурка на ведро воды, грубо говоря. Все делается по инструкции, так что ж оно не работает-то?!
– Иванова, это последняя партия чашек, которую я вам с Алексеевой разрешаю испортить. Спасибо вам, что приучили студентов надевать бахилы, но на этом, считаю, надо остановиться.
– Сань, давай завязывать, а? Буду отказываться от защиты. Ну, стало почище, а толку-то – выделить все равно ничего не получается. Это не твои, это мои руки кривые.
Решила тоже рассказать тебе о моем дошколятстве, Саня. Зацепила меня твоя драконоборческая история. Даже начала вспоминать, чем мы с Нелькой занимались весной, тут же припомнила и лето; а за окнами метет, и сыплет, и просвета нет – чуть не расплакалась. Ну вот, сопли утерла и назло себе пишу про зиму. Во избывание тоски, потому что и зимой бывает неплохо. А про лето, может, потом еще напишу.
Раннего лыжного детства, слава Богу, наверное, не было у меня, Саня. А о позднем лыжном детстве и мучениях в секции повторяться не хочу. Хотя, как ни странно, понимаю, что и там были счастливые моменты. Например, когда идешь по очень красивой трассе, длинной и спокойной, – лыжня проложена в белоснежных сугробах, над тобой ветви заснеженных деревьев, и можно не гнать так уж отчаянно и хоть немного посмотреть по сторонам. Или когда половина трассы – очень длинный пологий спуск с горы, такая у нас была однажды. Ничего не надо делать – присел и кати вниз, только не упади, а вокруг – виды и красоты. Или когда до конца тренировки осталось минут пятнадцать и всех просто отпустили кататься с горки.
Но всего этого слишком мало было, чтобы преодолеть мою неприязнь. А вот коньки, Сань, коньки в моей жизни занимали совсем другое место, хотя и на них меня тоже учил кататься папа. Но было это совсем по-другому.
Мы ходили на каток вечером. Днем родителям было некогда, понятное дело. Хотя, может, и не так чтобы вечером, зимой же рано темнеет. Просто помню, что дело происходило в темноте. Каток у нас заливали на спортивной площадке у школы. Были еще на прудах, за поселком, но мы ходили на наш – так я его гордо называла. Еще бы – мы же ходили сюда все вместе, даже с Нелькой. Мне как раз отдали старые Нелькины коньки, а ей и себе мама купила новые. Ездить я еще не умела, стояла враскорячку на лезвиях, вывернув ноги так, что щиколотками почти касалась льда. Папа брал с собой швабру, я хваталась за щетку, а он за палку тащил меня, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, так что мне уже страшно было отпустить. Я визжала и хохотала, папа тоже хохотал. Иногда мне не удавалось удержаться за швабру на повороте, и тогда я летела в сугроб на краю катка или прямо в папу, а он ловил. Иногда за палку швабры хватались и мама с Нелькой – ох, как быстро они тогда меня везли! А иногда они хватались за щетку, а папа тащил всех нас вместе. И чаще всего мы все вместе оказывались в сугробе, и смеялись, смеялись…
Нелька с мамой очень хорошо катались вдвоем. Они умели держать руки так правильно, крест-накрест, и плавно скользить по кругу. А еще делать перебежку назад и вперед и просто кружиться, взявшись за руки. Собираясь на каток, они надевали рейтузы и свитера. А меня – я же всё время падала – одевали в шубу. Но шапки у всех нас троих были одинаковые – заячьи, с помпоном на макушке. Из-за них головы казались просто огромными. Мама с Нелькой кружились, и помпоны над их огромными головами кружились тоже. Лед на катке лежал темно-фиолетовый, с полосками от коньков и искрами. Над ним горели фонари, а вокруг стояли кусты и тоже светились из-за фонарей. А еще выше было холодное темное небо. Я падала и лежала на льду, глядя в это прекрасное небо. Папа садился рядом со мной на лед, а вокруг нас начинали кружить и смеяться две чудесные ловкие феи с большими меховыми головами.