Насть, ты пойми, никто никогда не интересовался моей болезнью. Было молчание вокруг, были туманные намёки около, было то, о чём я сама догадывалась – по бережной заботе, по подслушанным обрывкам разговоров, шепотку, быстрому тревожному взгляду, вопросу в глазах – кивку в ответ. Муж, родители. Всё, больше никто посвящён не был. И тут ты с вопросами, на которые нет ответов. Нет, я не знаю, какие лекарства пью. Нет, я не знаю, что делать, случись что с мужем. Я надеюсь, что не переживу его.
Но кое-что тебе всё же удалось. Я действительно задумалась – а с каких пор это всё со мной. Задумалась. Перебирала в мыслях жизнь год за годом, от студенчества. Вспоминала, вылавливала какие-то вехи с двух сторон, «до и после». Странно, но воспоминания сошлись на рождении Вовки. Я помню всё, что было до того, помню лёгкую и счастливую свою беременность. Мы были обычной семьёй лопоухих молодожёнов, вьющих гнездо к прибавлению семейства. Любили друг друга, спорили, мирились, снова любили. Рожать мы с Сашкой решили дома, наслушавшись всяких ужасов про роддома. А потом началось – ночи без сна, это убивало больше всего. Вовка беспрерывно орал, я потеряла счёт дням и ночам, я чувствовала себя несчастной обманутой девочкой, а его – несуразным зверьком, которого завели непонятно для чего, и не выкинуть теперь. Первые три месяца я спала урывками максимум часа по четыре в сутки, ведь никто не отменял домашних дел, а Сашка мягко дал понять моим родителям, что мы справимся без них. Он, конечно, помогал временами и даже иногда укачивал Вовку ночью, но грудью-то кормить он его не мог, а нам втемяшилось в голову, что ребёнок непременно должен быть выращен на грудном молоке. Однажды меня вытащили на большой семейный праздник – сама я уже никуда не хотела ходить и только всё время плакала. А за столом разговорилась со своей тёткой, и она убедила меня попробовать дать Вовке молочную смесь на прикорм. Сашка нёс какую-то ерунду насчёт потери связи матери и ребёнка, но нам удалось его уломать. Сильно подозреваю, он согласился из-за того, что я уже представляла собой бледную тень от прежней Сани и в редкие моменты, когда удавалось отрубиться, не могла отвечать на его нежности. К тому времени я похудела на пятнадцать килограммов, отекала от литров зелёного чая с молоком и ощущала себя нерентабельной молочной фабрикой. Когда начала докармливать, а потом обленилась и совсем перевела Вовку на смеси, он, видимо, наконец-то наелся и перестал орать по ночам, да и вообще с ним стало попроще, и мне хоть немного удавалось поспать. Но к тому времени уже что-то было не так. Я даже не могу сказать определённо – что. Сашка стал ещё более внимательным и нежным. Родители перестали тормошить, заставлять делиться новостями, без которых мама жить не может. И вот какими-то полунамёками, четвертьнамёками, оброненными словами до меня начал доходить тот факт, что я ненормальна. «Саша тебя бережёт от волнений» – это то, что я знала, а ощущала как «с тобой всё плохо». Что-то изменилось именно тогда, отчего семья наша, и без того не сильно открытая миру из-за Сашкиной самодостаточности, стала маленькой окружённой рвом крепостью. И до недавнего времени мне было тепло и безветренно за её стенами, заботами мужа я смогла стать прежней, той, какой всегда была в его глазах, – его любимой девочкой, наивно полагающей, что с ней ничего плохого не случится, а родительская любовь к ребёнку возникает в момент родов и дальше только расцветает. Странно, как оно всё сложилось в цепь случайных событий – твоё письмо, моя сломанная нога, вынужденное сидение дома, микробный дождь, воспоминания, откровения… я тебя не сильно утомила описанием своих родов, ведь, кажется, нерожавшие этого терпеть не могут? Считай это маленькой местью за твои расспросы, я добросовестно ответила. Шучу. Я рада, что хотя бы с тобой могу об этом поговорить, потому что мне становится холодно, Насть.
– Синицина, хочешь мороженое, а?
– Это которое Ира не съела? Настя, может, вы сами съедите?
– Не хочу.
– Вот и я лучше не буду, спасибо.
– Синицина, мы с Заварохиной тут тебе не надоели?
– Не беспокойтесь, Настя, со мной все в порядке.
– Эх, блин. А со мной нет. Пойду съем мороженое. Пусть у Заварохиной и впрямь повод будет. А то достало что-то уже.
«Александра Николаевна, хотелось бы с вами поговорить по поводу Володи. Нет, не беспокойтесь, плохого не скажу, он мальчик умненький, хотя и несколько рассеянный, но тут жаловаться не приходится, это общая для их поколения черта. Но мне хотелось бы обратить ваше внимание вот на что. В последнее время он стал какой-то… задумчивый, я бы сказала. Вызываю к доске – не откликается. Подойду к парте, позову так мягко – Вова! – тут же глаза поднимет, как будто с другой планеты вернулся. И не спит ведь, на вопросы отвечает. И на переменах, смотрю, возится с Филимоновым и Тимченко. Но бывает, что отойдёт в сторонку и думает о чем-то. Вы понимаете, у меня их тридцать человек в классе плюс параллельные, и ещё в девяти классах математика, а во внеурочное время факультатив, я могу только заметить и ваше внимание обратить, но поговорите вы уж с ним сами, хорошо? Я чувствую, что-то с ним происходит, но, возможно, это вовсе и не школьный конфликт, здесь доверительные отношения с родителями должны быть на первом месте…»
– Саш, вот какое дело. Шапошникова после собрания беседовала со мной по поводу Вовки. Говорит – сильно задумчивый стал, и что-то с этим надо делать. Может быть, переходный возраст начинается, какие-то тревоги на эту тему стали возникать, ну, ты понимаешь. Ты бы с ним как отец поговорил. Я боюсь, от меня толку мало будет.
– Поговорю, конечно, не беспокойся. Но меня гораздо больше беспокоит то, что творится у тебя на работе. Андреич ваш что, совсем озверел – позволил тебе работать после перелома? Сколько можно просить, чтоб ты ушла оттуда? Глупенькая, все еще думаешь, что начальство тебя оценит?
– При чем тут начальство. Ты должен помнить – я тебе говорила, что сама придумала немного другой способ уборки, мне интересно его осуществить, посмотреть, что из этого получится.
– А что из этого должно было получиться, как ты считаешь? Ты тоже должна помнить, что я тебе тогда ответил и что повторю сейчас: у тебя не может ничего получиться на том основании, что тебе просто не справиться с этим. Тебе хотелось получить доказательства собственной несостоятельности – ты их получила. Это действительно то, к чему ты стремилась? Ты себе такую цель ставила?
– Нет, но… есть какие-то пределы болезни, за которыми болеть уже просто надоедает и хочется чувствовать и жить как здоровый человек, понимаешь? Мне доктор велел не жалеть себя и расхаживать ногу. Я ее расхаживаю с пользой для работы. Не вижу тут проблемы.
– Проблема в том, что и ты себя, и никто тебя не жалеет, кроме меня. И если б ты мне в этом хоть немного помогла, выздороветь бы получилось гораздо быстрее.
Разговоры, разговоры…
(Саня Насте)
Ловлю себя на том, что думаю о пикниках с мячом и бадминтоном, о нашей даче – как достроим в этом году наш дом, какие цветы посажу на клумбах.
Сырой ветер, крики ворон на тополях за окном – неуютность, серость вокруг, а весенние мысли светлые, несуразные, глуповатые какие-то. Помнишь из детства, как настоящая весна приходит за одну ночь? До этого солнце на пригреве уже вытягивает из земли первые пушистые проростки мать-и-мачехи, и ручьи за день пробивают себе русла в дырявом снегу, но к ночи, не давая разгуляться теплу, ещё прихватывает мороз. И вот приходит вечер, когда небо заволакивают бурые от оранжевых фонарей тучи, и дед жалуется на ноющую к перемене погоды ногу. А ночью проливается дождь, первый тёплый дождь в году, ты его не слышишь, просто спишь крепче обычного под мерный шорох капель по подоконнику – забытый за зиму звук; а когда просыпаешься – за окном весна. Свет пронизывает всё, от сияющего неба до жирной, холодной земли в ледяной крошке. Повсюду запах воды, в каждой канаве, луже и ручейке прорастает зелёная жизнь, наперегонки начинают дышать, светиться какие-то точки, вьются кружевные волосатики на грани видимости…