Люди доверяют нам свои тайны, потому что знают — мы не осудим. Нам привычно видеть подноготную человека… Кое-кому из врачей это не по нраву. Я знавал таких, кто, насмотревшись на людские немочи, стал презирать человечество. Многие врачи спиваются, вы даже не представляете, как их много. Но другие терпят. Мы понимаем, какое это наказание — жить. Просто жить, не говоря уже о том, что еще надо воевать, управлять имением и фермой… Знаете, большинству удается как-то вырулить…
Я медленно обернулся. Родерик дико на меня взглянул, но промолчал. Весь как натянутая струна, он дышал носом, крепко сжав губы. В лице его не было ни кровинки. Даже следы ожогов побелели. Единственным цветным пятном был желтовато-зеленый фингал на скуле. Щеки его повлажнели от испарины или слез. Однако он уже миновал пик приступа и понемногу успокаивался. Я подал ему сигарету, которую он благодарно принял, но держал обеими руками, прикуривая от моей зажигалки.
После того как он сделал затяжку и прерывисто выдохнул дым, я тихо спросил:
— Что происходит, Род?
— Ничего. — Понурившись, он отер лицо. — Теперь все в порядке.
— В порядке? Да вы посмотрите на себя!
— Просто тяжело… за ним следить. Оно хочет меня сломать, вот и все. Я не поддамся. Оно это знает и жмет сильнее.
Он еще задыхался, но говорил размеренно, и это сочетание муки и рассудочности пугало. Я сел на свой стул и вновь тихо спросил:
— Что происходит? Я же вижу, что-то не так. Не хотите сказать?
Родерик исподлобья взглянул на меня.
— Хочу, — жалобно проговорил он. — Но для вас будет лучше, если я не скажу.
— Почему?
— Можете… подцепить заразу.
— Заразу? Не забывайте, я каждый день имею дело с инфекцией.
— Не с такой.
— Да? Что же это?
Он опустил глаза:
— Это… мерзость.
Весь его вид выражал отвращение, но именно слова «зараза» и «мерзость» натолкнули на мысль, в чем, собственно, дело. Я был поражен, но вместе с тем от столь земной проблемы почувствовал громадное облегчение и едва не улыбнулся:
— Так в этом все дело? Господи, что ж вы раньше-то не обратились?
Родерик недоуменно посмотрел на меня, и тогда я выразился яснее, после чего он зашелся лающим смехом:
— Боже мой, если б все было так просто! — Он снова отер лицо. — Что касается моих симптомов… — Смех его угас. — Если рассказать, вы не поверите.
— Все же попробуйте, — настаивал я.
— Говорю же, я бы хотел!
— Хорошо. Когда впервые появились эти симптомы?
— Когда? А как вы думаете? В тот вечер несчастного приема.
Так я и думал.
— Миссис Айрес сказала, у вас разболелась голова. С этого все началось?
— Ерунда, на головную боль я сослался, чтобы скрыть то, настоящее.
Я видел, что он борется с собой.
— Говорите, Род.
Он ухватился за нижнюю губу и прикусил пальцы.
— Если это выйдет наружу…
Я его не понял.
— Даю слово, никто ничего не узнает.
— Не вздумайте кому-то сказать! — встревожился Родерик. — Ни матери, ни сестре!
— Конечно, если вы не хотите.
— Помните, вы сказали, что вы сродни священнику? Исповедник должен хранить тайну. Обещайте!
— Обещаю, Род.
— Слово?
— Разумеется.
Отвернувшись, он подергал себя за губу и надолго замолчал; я уж подумал, что наш контакт потерян. Но потом он коротко затянулся сигаретой и протянул мне пустой стакан:
— Ладно.