Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И
проснулся я в слезах. Я зажег свет, пыльную лампочку, подвешенную над столом.
Она осветила мою бедность - дешевенькую чернильницу, несколько книг, пачку
старых газет. Бок левый болел от пружины, сердце охватывал страх. Я
почувствовал, что я умру сейчас за столом, жалкий страх смерти унизил меня до
того, что я простонал, оглянулся тревожно, ища помощи и защиты от смерти. И эту
помощь я нашел. Тихо мяукнула кошка, которую я некогда подобрал в воротах. Зверь
встревожился. Через секунду зверь уже сидел на газетах, смотрел на меня круглыми
глазами, спрашивал - что случилось?
Дымчатый тощий зверь был заинтересован в том, чтобы ничего не случилось. В самом
деле, кто же будет кормить эту старую кошку?
- Это приступ неврастении, - объяснил я кошке. - Она уже завелась во мне, будет
развиваться и сгложет меня. Но пока еще можно жить.
Дом спал. Я глянул в окно. Ни одно в пяти этажах не светилось, я понял, что это
не дом, а многоярусный корабль, который летит под неподвижным черным небом. Меня
развеселила мысль о движении. Я успокоился, успокоилась и кошка, закрыла глаза.
Так я начал писать роман. Я описал сонную вьюгу. Постарался изобразить, как
поблескивает под лампой с абажуром бок рояля. Это не вышло у меня. Но я стал
упорен.
Днем я старался об одном - как можно меньше истратить сил на свою подневольную
работу. Я делал ее механически, так, чтобы она не задевала головы. При всяком
удобном случае я старался уйти со службы под предлогом болезни. Мне, конечно, не
верили, и жизнь моя стала неприятной. Но я все терпел и постепенно втянулся.
Подобно тому как нетерпеливый юноша ждет часа свидания, я ждал часа ночи.
Проклятая квартира успокаивалась в это время. Я садился к столу...
Заинтересованная кошка садилась на газеты, но роман ее интересовал чрезвычайно,
и она норовила пересесть с газетного листа на лист исписанный. И я брал ее за
шиворот и водворял на место.
Однажды ночью я поднял голову и удивился. Корабль мой никуда не летел, дом стоял
на месте, и было совершенно светло. Лампочка ничего не освещала, была противной
и назойливой. Я потушил ее, и омерзительная комната предстала предо мною в
рассвете. На асфальтированном дворе воровской беззвучной походкой проходили
разноцветные коты. Каждую букву на листе можно было разглядеть без всякой лампы.
- Боже! Это апрель! - воскликнул я, почему-то испугавшись, и крупно написал:
"Конец".
Конец зиме, конец вьюгам, конец холоду. За зиму я растерял свои немногие
знакомства, обносился очень, заболел ревматизмом и немного одичал. Но брился
ежедневно.
Думая обо всем этом, я выпустил кошку во двор, затем вернулся и заснул -
впервые, кажется, за всю зиму - сном без сновидений.
Роман надо долго править. Нужно перечеркивать многие места, заменять сотни слов
другими. Большая, но необходимая работа!
Однако мною овладел соблазн, и, выправив первых шесть страниц, я вернулся к
людям. Я созвал гостей. Среди них было двое журналистов из "Пароходства",
рабочие, как и я, люди, их жены и двое литераторов. Один - молодой, поражавший
меня тем, что с недосягаемой ловкостью писал рассказы, и другой - пожилой,
видавший виды человек, оказавшийся при более близком знакомстве ужасною
сволочью.
В один вечер я прочитал примерно четверть моего романа.
Жены до того осовели от чтения, что я стал испытывать угрызения совести. Но
журналисты и литераторы оказались людьми прочными. Суждения их были братски
искренни, довольно суровы и, как теперь понимаю, справедливы. - Язык! -
вскрикнул литератор (тот, который оказался сволочью), - язык, главное! Язык
никуда не годится.