Но сколько я ни раздумывал,
последнего понять не мог и, наконец, остановился на мысли, что Ильчин хочет
поменяться со мной комнатой.
Конечно, надо было Ильчину написать, чтобы он пришел ко мне, раз что у него дело
ко мне, но надо сказать, что я стыдился своей комнаты, обстановки и окружающих
людей. Я вообще человек странный и людей немного боюсь. Вообразите, входит
Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит пружина, на лампочке над
столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань
Аннушки.
Я вошел в резные чугунные ворота, увидел лавчонку, где седой человек торговал
нагрудными значками и оправой для очков.
Я перепрыгнул через затихающий мутный поток и оказался перед зданием желтого
цвета и подумал о том, что здание это построено давно, давно, когда ни меня, ни
Ильчина еще не было на свете.
Черная доска с золотыми буквами возвещала, что здесь Учебная сцена. Я вошел, и
человек маленького роста с бороденкой, и куртке с зелеными петлицами, немедленно
преградил мне дорогу.
- Вам кого, гражданин? - подозрительно спросил он и растопырил руки, как будто
хотел поймать курицу.
- Мне нужно видеть режиссера Ильчина, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой
звучал надменно.
Человек изменился чрезвычайно, и на моих глазах. Он руки опустил по швам и
улыбнулся фальшивой улыбкой.
- Ксаверия Борисыча? Сию минут-с. Пальтецо пожалуйте. Калошек нету?
Человек принял мое пальто с такой бережностью, как будто это было церковное
драгоценное облачение.
Я подымался по чугунной лестнице, видел профили воинов в шлемах и грозные мечи
под ними на барельефах, старинные печи-голландки с отдушниками, начищенными до
золотого блеска.
Здание молчало, нигде и никого не было, и лишь с петличками человек плелся за
мной, и, оборачиваясь, я видел, что они оказывает мне молчаливые знаки внимания,
преданности, уважения, любви, радости по поводу того, что я пришел и что он,
хоть и идет сзади, но руководит мною, ведет меня туда, где находится одинокий,
загадочный Ксаверий Борисович Ильчин.
И вдруг потемнело, голландки потеряли свой жирный беловатый блеск, тьма сразу
обрушилась - за окнами зашумела вторая гроза. Я стукнул в дверь, вошел и в
сумерках увидел наконец Ксаверия Борисовича.
- Максудов, - сказал я с достоинством.
Тут где-то далеко за Москвой молния распорола небо, осветив на мгновение
фосфорическим светом Ильчина.
- Так это вы, достолюбезный Сергей Леонтьевич! - сказал, хитро улыбаясь, Ильчин.
И тут Ильчин увлек меня, обнимая за талию, на такой точно диван, как у меня в
комнате, - даже пружина в нем торчала та же, где у меня, - посередине.
Вообще и по сей день я не знаю назначения той комнаты, в которой состоялось
роковое свидание. Зачем диван? Какие ноты лежали растрепанные на полу в углу?
Почему на окне стояли весы с чашками? Почему Ильчин ждал меня в этой комнате, а
не, скажем, в соседнем зале, в котором в отдалении смутно, в сумерках грозы,
рисовался рояль?
И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказал зловеще:
- Я прочитал ваш роман.
Я вздрогнул.
Дело в том ...
Глава 2. ПРИСТУП НЕВРАСТЕНИИ
Дело в том, что, служа в скромной должности читальщика в "Пароходстве", я эту
свою должность ненавидел и по ночам, иногда до утренней зари, писал у себя в
мансарде роман.
Он зародился однажды ночью, когда я проснулся после грустного сна. Мне снился
родной город, снег, зима, гражданская война... Во сне прошла передо мною
беззвучная вьюга, а затем появился старенький рояль и возле него люди, которых
нет уже на свете. Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя.