- Язык! -
вскрикнул литератор (тот, который оказался сволочью), - язык, главное! Язык
никуда не годится.
Он выпил большую рюмку водки, проглотил сардинку. Я налил ему вторую. Он ее
выпил, закусил куском колбасы.
- Метафора! - кричал закусивший.
- Да, - вежливо подтвердил молодой литератор, - бедноват язык.
Журналисты ничего не сказали, но сочувственно кивнули, выпили. Дамы не кивали,
не говорили, начисто отказались от купленного специально для них портвейна и
выпили водки.
- Да как же ему не быть бедноватым, - вскрикивал пожилой, - метафора не собака,
прошу это заметить! Без нее голо! Голо! Голо! Запомните это, старик!
Слово "старик" явно относилось ко мне. Я похолодел.
Расходясь, условились опять прийти ко мне. И через неделю опять были. Я прочитал
вторую половину. Вечер ознаменовался тем, что пожилой литератор выпил со мною
совершенно неожиданно и против моей воли брудершафт и стал называть меня
"Леонтьич".
- Язык ни к черту! но занятно. Занятно, чтоб тебя черти разорвали (это меня)! -
кричал пожилой, поедая студень, приготовленный Дусей.
На третьем вечере появился новый человек. Тоже литератор - с лицом злым и
мефистофельским, косой на левый глаз, небритый. Сказал, что роман плохой, но
изъявил желание слушать четвертую, и последнюю часть. Была еще какая-то
разведенная жена и один с гитарой в футляре. Я почерпнул много полезного для
себя на данном вечере. Скромные мои товарищи из "Пароходства" попривыкли к
разросшемуся обществу и высказали и свои мнения.
Один сказал, что семнадцатая глава растянута, другой - что характер Васеньки
очерчен недостаточно выпукло. И то и другое было справедливо.
Четвертое, и последнее, чтение состоялось не у меня, а у молодого литератора,
искусно сочиняющего рассказы. Здесь было уже человек двадцать, и познакомился я
с бабушкой литератора, очень приятной старухой, которую портило только одно -
выражение испуга, почему-то не покидавшего ее весь вечер. Кроме того, видел
няньку, спавшую на сундуке.
Роман был закончен. И тут разразилась катастрофа. Все слушатели, как один,
сказали, что роман мой напечатан быть не может по той причине, что его не
пропустит цензура.
Я впервые услыхал это слово и тут только сообразил, что, сочиняя роман, ни разу
не подумал о том, будет ли он пропущен или нет.
Начала одна дама (потом я узнал, что она тоже была разведенной женой). Сказала
она так:
- Скажите, Максудов, а ваш роман пропустят?
- Ни-ни-ни! - воскликнул пожилой литератор, - ни в коем случае! Об "пропустить"
не может быть и речи! Просто нет никакой надежды на это. Можешь, старик, не
волноваться - не пропустят.
- Не пропустят! - хором отозвался короткий конец стола.
- Язык... - начал тот, который был братом гитариста, но пожилой его перебил:
- К чертям язык! - вскричал он, накладывая себе на тарелку салат. - Не в языке
дело. Старик написал плохой, но занятный роман. В тебе, шельмец, есть
наблюдательность. И откуда что берется! Вот уж никак не ожидал, но!..
содержание!
- М-да, содержание...
- Именно содержание, - кричал, беспокоя няньку, пожилой, - ты знаешь, чего
требуется? Не знаешь? Ага! То-то!
Он мигал глазом, в то же время выпивал. Затем обнял меня и расцеловал, крича:
- В тебе есть что-то несимпатичное, поверь мне! Уж ты мне поверь. Но я тебя
люблю. Люблю, хоть тут меня убейте! Лукав он, шельма! С подковыркой человек!..
А? Что? Вы обратили внимание на главу четвертую? Что он говорил героине?
То-то!..
- Во-первых, что это за такие слова, - начал было я, испытывая мучения от его
фамильярности.
- Ты меня прежде поцелуй, - кричал пожилой литератор, - не хочешь? Вот и видно
сразу, какой ты товарищ! Нет, брат, не простой ты человек!
- Конечно, не простой! - поддержала его вторая разведенная жена.