– Но вечером я очень хочу с тобой повидаться.
– Хочешь вечером повидаться с Хави?
– Да‑а! – завопил Дарио.
– По‑моему, это выражение энтузиазма.
– Я люблю тебя, – сказал Фалькон, желая вновь испытать судьбу и узнать ее реакцию на этот раз.
– Что‑что?
– Ты же слышала.
– Тут помехи.
– Я люблю тебя, Консуэло, – повторил он, чувствуя себя каким‑то глупым юнцом.
Она засмеялась.
– Едем! – вскричал Дарио.
– Кажется, сдвинулось с мертвой точки, – сказала она. – Hasta pronto.
Отбой.
Фалькон почувствовал разочарование. Он хотел услышать эти же слова из ее уст, но она была пока что не готова признаваться в любви в присутствии сына. Уперев руки в оконное стекло, он вглядывался в зыбкое марево и чувствовал, как грудь распирают желание и тоска.
Как влюбляются слепые? – думала Консуэло. Она опять сидела в пробке, держа мобильник на коленях. Наверное, тут много значит запах. Не запах лосьона после бритья, хотя и он кое о чем свидетельствует, но больше собственный его… аромат, что ли. Не резкий, не затхлый, не приторный и не слишком тонкий, но и не грубый. Мощное воздействие оказывает и голос. Мужчина не должен ни грохотать, ни скулить. Рокот и жалобное повизгивание тоже неуместны. А потом – прикосновение, рука мужчина – не вялая, не пухлая, не липкая. Сухое сильное пожатие. Сила, но не для того, чтобы сокрушить. Нежность, но не изнеженность. Магнетизм, но без тайного умысла и коварства.
А еще губы. Это главное. Как приникают они к твоим губам. Степень податливости. Не жесткие, не уступчивые, но и не слишком мягкие, не сладкие, как кисель. Самозабвенный безоглядный поцелуй скажет вам все. Не потому ли, целуясь так, мы закрываем глаза?
– Мама? – сказал Дарио.
Консуэло не слушала его. Она полностью отдалась воображению, вспоминая, как приятны ей были запах, голос и прикосновения Хавьера. Вот уж не думала она, расставшись с Раулем Хименесом, что будет размышлять когда‑нибудь о таких глупостях.
– Мама?
– Что, Дарио?
– Ты меня не слушаешь.
– Слушаю, лапочка. Просто мама немножко задумалась.
– Мама?
– Да.
– Ты пропустила поворот.
Она сжала его коленку с такой силой, что он заверещал, и несколько раз выкрутила руль, возвращаясь на дорогу, ведущую к парковке.
– Мама? – опять окликнул ее Дарио, когда машина спускалась в подземный паркинг, чтобы встать там в длинную очередь.
– Что такое, милый? – отозвалась Консуэло, чувствуя, что это все прелюдия, подходы к чему‑то важному, что ему не терпится спросить.
– Ты еще любишь меня теперь, когда у нас появился Хави?
Она взглянула на него, увидела его огромные глаза, с мольбой устремленные на нее, и у нее упало сердце. Как мы распознаем такого рода вещи? Даже восьми лет от роду мы чувствуем, если что‑то важное способно от тебя ускользнуть. Она погладила его по волосам, по щеке.
– Но ты же мой малыш, – сказала она. – Мой самый главный мужчина на свете!
Дарио расплылся в улыбке. Мимолетное облачко грусти рассеялось и было забыто. Зажав кулачки в коленях, он подтянулся, вздернув плечи. Порядок в его мире был восстановлен.
Водитель черного «ягуара» как в рот воды набрал. Машина мчалась в Лондон по автостраде М‑4.
Одетый не по погоде, Фалькон мерз и чувствовал неловкость, как всякий испанец, вынужденный хранить молчание в компании. Потом он вспомнил слова отца о том, что англичане любят обсуждать погоду. Но взглянув в окно на расстилавшуюся там плоскую серую равнину, придавленную сверху тяжелыми серыми тучами, он не нашелся что сказать по этому поводу.