45
Был ранний вечер, и солнце светило ярко, хотя уже и клонилось к горизонту, отчего в узкие, как ущелья, улочки Мадрида вползали сумерки. Фалькон сидел на заднем сиденье патрульной машины, которую вызвал ему Зоррита. По выходе из управления полиции Фалькон почувствовал усталость и сейчас ехал развалясь, чуть ли не лежа поперек кресла. Водитель поглядывал на него краем глаза, и Фалькон велел ему следить за дорогой.
Водитель сбросил его возле Оперы, и до Ла‑Латины Фалькон проехал одну остановку на метро. В вагоне он зорко следил за пассажирами. Он был раздосадован явным пренебрежением, какое выказал Зоррита к его теории, касающейся Марисы Морено. Может, у него, Фалькона, мозги зашкаливают? Может, то, что в три часа утра кажется вероятным, в десять обнаруживает свою смехотворность? И надо ли ему на самом деле так осторожничать в преддверии встречи с Якобом? Вправду ли за ним следят сейчас из‑за каждого угла? Когда разум твой, как уже было доказано, не отличается устойчивостью, все может вызывать сомнения, и не только у других.
В гараж жилого массива на улице Альфонсо VI въехала машина, и Фалькон прошмыгнул за ней в ворота, прежде чем они успели закрыться. Он прошел по темному коридору, потом поднялся на лифте на третий этаж и, выйдя в гулкую пустоту лестничной площадки, позвонил и стал ждать. Он почувствовал, что с другой стороны двери к глазку приник чей‑то глаз. Дверь щелкнула открываясь. Якоб кивком пригласил его войти. В ходе обычного обмена приветствиями Фалькон осведомился о здоровье жены Якоба Юсры и двух его детей – Абдуллы и Лейлы. Поблагодарив, Якоб сказал, что все в порядке, но ответ прозвучал как‑то сдержанно.
Центр гостиной занимала пепельница с прислоненной к ее краю дымящейся сигаретой без фильтра. Шторы на окнах были задернуты. В углу горела одна‑единственная лампа. На Якобе были линялые джинсы и белая рубашка навыпуск. Он был босиком, а голову его вместо длинных волос прикрывал короткий ежик отросшей щетины, который он то и дело теребил ладонью, словно с непривычки. Теперь борода его и волосы были одинаковой длины, а глаза казались темнее и глубже посаженными, словно осторожность заставила его запрятать их в место понадежнее. Сидя на диване с поставленной под бок пепельницей, он жадно курил, и губы его подергивались заметнее, чем обычно.
– Я приготовил чай, – сказал он. – Ты же любитель чая, ведь правда?
– Ты всегда задаешь мне этот вопрос, – сказал Фалькон, – хотя и знаешь, что чай я люблю.
– Здесь душно, прости, – сказал Якоб. – Включать кондиционер я боюсь. Делаю вид, что никого здесь нет. Прячусь.
– От кого?
– От всех. От наших и ваших. От мира. – И после паузы добавил: – И возможно, от себя самого.
Налил чаю, встал и забегал по комнате, словно в попытке успокоиться.
– Значит, о нашей встрече никому не известно, – сказал Фалькон, поощряя Якоба к откровенности.
– Кроме нас двоих, – ответил Якоб. – Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить. Только в тебе я могу быть уверен, так как знаю, что ты не употребишь случившееся со мной мне во зло.
– Ты нервничаешь. Это видно.
– Нервничаю. – Якоб кивнул. – Вот за что я люблю тебя, Хавьер, так это за то, что ты умеешь меня успокоить. Я не просто нервничаю. Я испытываю параноидальный страх. Настоящая паранойя, черт ее возьми!
Последние слова он сопроводил яростным взмахом руки. Фалькон силился вспомнить, приходилось ли ему когда‑нибудь слышать из уст Якоба ругань.
Якоб принялся расписывать все ухищрения, на которые вынужден был пойти, чтобы проникнуть незамеченным в эту квартиру.
– Ты ведь тоже действовал с осторожностью, правда, Хавьер? – спросил он под конец.