Кстати, как у тебя дела с Консуэло? Ты уже ее трахаешь?
– Лучше поговорим о том, что было в четыре часа утра в четверг восьмого июля, когда ты вернулся к себе на улицу Сан‑Висенте, – сказал Фалькон и постучал по своей записной книжке. – По одной версии, ты, вернувшись, увидел Инес стоящей возле раковины и «был так рад ее увидеть», по другой же – ты почувствовал «раздражение», после чего – провал, а когда очнулся, ты лежал в коридоре, а встав и зайдя в кухню, увидел Инес на полу мертвой.
Кальдерон, казалось, проглотил комок в горле – так тяжело ему было в который раз воскрешать в темных глубинах памяти подробности той ночи. Он так часто это делал – чаще даже, чем повторяет дубль, оттачивая сцену, неумеренный в своей взыскательности кинорежиссер. Сейчас вновь перед ним мелькали кадры, отрывочные и в обратной последовательности, начиная с момента, когда луч фонарика патрульного выхватил из темноты его фигуру, склонившуюся над телом Инес, которое он пытается сбросить в реку, и вплоть до того блаженного и безгреховного состояния, в котором он вылез из такси и, поддерживаемый водителем, поднялся по лестнице в свою квартиру с единственным намерением как можно быстрее очутиться в постели. Эту деталь он ни за что бы не уступил – он твердо помнил, что в тот момент об убийстве он не помышлял.
– Такого намерения у меня не было, – вслух произнес он.
– Начни с начала, Эстебан.
– Послушай, Хавьер. Сколько раз я ни пытался все вспомнить – с начала, с конца или середины, – сколько бы ни старался, все равно в памяти словно провал какой! – Кальдерон закурил новую сигарету от окурка предыдущей. – Помню, что таксист отпер мне дверь, запертую на два оборота, и ушел. Войдя в квартиру, я заметил в кухне свет. Помнится, что я почувствовал раздражение – подчеркиваю: раздражение, а не злость и не желание убить. Я был раздосадован тем, что предстоит объяснение, когда единственное, чего хочется, – это плюхнуться в постель и забыться сном. Это я помню совершенно отчетливо, а затем – пустота, до того момента, когда я очнулся на полу в коридоре возле кухни.
– А что ты думаешь насчет теории Зорриты о том, что провалы в памяти обычно случаются у тех, кто хочет забыть совершенные ими злодеяния?
– В моей практике я с этим сталкивался, и, несомненно, теория эта имеет под собой почву. Свой случай я анализировал досконально и…
– Так что же может крыться за твоими словами, что ты увидел Инес живой и здоровой и испытал при этом радостное чувство?
– Мой адвокат говорит, что Фрейд называет это «воплощением желаемого», – сказал Кальдерон. – Если ты отчаянно желаешь чего‑либо, твое сознание рисует, создает это для тебя. Я не хотел видеть Инес лежащей мертвой на полу. Я хотел, чтобы она оставалась живой, и желание мое было так сильно, что мой мозг совершил подмену, заменив реальность вымыслом, этим моим желанием. В сумбуре первого моего допроса у Зорриты всплыли обе эти версии.
– Ты должен понимать, что это основа всего твоего дела, – сказал Фалькон. – Противоречивые детали, которые я обнаружил, незначительны: Мариса роется в твоих карманах, побеждает в перебранке в Садах Мурильо, прижигает твою ногу зажигалкой. Все это пустяки в сопоставлении с твоим зафиксированным рассказом о том, как, войдя в запертую на два оборота дверь, ты увидел Инес живой, после чего отключился и очнулся, когда она оказалась мертва. Твое внутреннее смятение и вся эта чепуха насчет «воплощения желаемого» ничего не стоят в сравнении с непреложными фактами.
Кальдерон курил теперь еще более сосредоточенно. Потом он поскреб в своей редеющей шевелюре, левый глаз его дернулся.
– А почему ты считаешь Марису ключевой фигурой?
– Самое плохое, что могло случиться в решительный момент нашего расследования дела о взрыве, – это лишиться следственного судьи, отвечающего за связи с общественностью и арестованного по обвинению в убийстве жены.