o юморе, мужчинах и… вообще
Смех – это чисто мужская работа.
Прерогатива для женщины – плакать.
Слёзы – не просто душевная слякоть
от неумения дрыхнуть в субботу.
Слёзы – от смеха, от глупости серой,
как проявление высших эмоций.
Проистекают под хохот Фантоцци,
то по программе, а то не по делу.
Смех – это чисто мужская забава.
Если сбиваются особи в стайки —
«ржачки», «уморы», «атас», «укатайки»,
с пивом уместные, выкрики «браво»…
Хлюпает женщина носом в сторонке,
подобострастно веселью внимая.
Глупо хихикает, не понимая
юмор мужчины… изысканно-тонкий.
Хрущёв
«…живые будут завидовать мёртвым»
(Н. С. Хрущёв)
Никита Сергеевич, Ваше пророчество верно:
вокруг оглядевшись, завидуем тем, кто погиб.
Верни нас, Всевышний, обратно в отцовскую сперму,
подальше от бешеных войн и просевших могил…
Скоты перетопчатся, черти на крышках отпляшут.
Мертвец успокоится, крайне доволен собой.
А ночью стучать просветлённым челом над парашей
пристроится, чтобы очищенным ринуться в бой.
Старинный погост припасёт в джентльменском наборе
последней раздачей обрядческий, водочный всхлип,
который при помощи во́рона и «nevermore»
кладбищенской глиной в протекторы форда налип.
Никита Сергеевич, Вы наш родной Нострадамус,
на том Новодевичьем тесно, поди, от девиц?
Я б мог рассказать Вам немало, но стыдно при дамах,
что день – это битва… И каждая – Аустерлиц…
плач поэтессы-деревенщицы…
Что ж вы, бля, страну мою проворонили?
Растащили по кирпичикам, бестии.
Задавили Логоваз праворульными,
а «Калину» – на погост, хором с песнями.
И куды мурло ни сунь – хлябь дорожная,
почитай, четвёртый день печка стылая.
Норовит заехать матерно в рожу мне
участковый, но подставлю затылок я.
Он покрепче, чем твоя бронетехника —
милицейский козелок, грязью мазаный.
Забираешь в свой острог ты не тех, пока
бандюки воруют гречу камазами…
Чудотворцы в образах – лики мрачные,
машет веник по углам – обчихаешься.
Расцарапывая душу, не плачь по мне.
Ишь, заладил как чумной. Не плоха ещё!
Бабью долю распишу горемычную,
выжму слёзы да востребую «ахи» я.
Донесу до всех болючее, личное,
сброшу тайны со своей биографии.
Нонче модно про баб гуть, избы, каменку,
про зипун и про типун наязыченный,
про майдан, кровавый Днiпр да москаликов…
Ну а как ещё себя возвеличивать?
в акро
Во мне вселенский дух противоречий,
архаика российской пустоты.
Шестнадцатью медалями отмечен
апломб никем не понятой мечты.
Ломать стереотипы идиотов,
Елабуги страшиться по ночам
не просто. Но сложнее ждать чего-то,
алхимию по-царски привечать.
Эклерами судьба меня не дарит,
Того гляди – отпи… дит за углом.
Оплот душещипательных страданий —
«и» краткие, шипящие «шолом».
Замо́к – на рот, всех несогласных – взашей.
Вервольф – хозяин и ему видней.
Елена, прикрываясь маркой «Ваша» —
сокровище критических… идей.
Такая дурь в жеманственном обличье!
Начальственно-фельдъегеровский зад
админно-горделиво возвеличен.
«Я всем воздам!» – горят её глаза.
Грустить? Ни-ни. Обозревая свару
ничтожных, шевелящихся клопов,
ищу ответ. Вопрос извечно старый:
«Должны ли избегать вселенской кары
армады вездесущих дураков?»
и никто не играет на синтезаторе…
Вот те, здасьте, нифигасе!
Ахренеть, друзья, не встать.
Пролетает на Пегасе
графоманистая рать.
Кто ему вцепился в гриву,
кто зубищами в бедро.
Не гарцует конь игриво,
а несётся – будь здоров.
Глянь, сорвался под копыта
обезумевший пиит.
Сколько дурней, вас убито,
вон ещё один убит.
Наш Гринпис не дремлет в небе,
защищая честь отца:
подготавливает гребень
под расчёску жеребца.
Видит всё Господне око,
как беснуется народ…
К сожалению, далёко.
Потому и зуб неймёт.
прежде, чем…
Чёрта лысого я не встретил:
он, как правило, волосат.
Те же черти, по сути, йети —
озабоченные глаза.
Бес в ребре затаился, падла,
и зови его, ни зови:
не идёт, видно чует ладан
и амбре от святой любви.
Чтоб судьба не довлела властно,
применяй к ней почаще плеть.
Ну а прежде, чем склеить ласты,
их, как минимум, надо надеть.
Чтоб услышать «красиво сложен»,
надо быть здоровей в плечах.
А в бутылку залезть несложно,
предварительно измельчав.
Чтобы всё протекало глаже
и с креста не слинял злодей,
надо чаще использовать страже
саморезы вместо гвоздей.
размышления в момент уборки квартиры…
Выколачивая пыль из ковра,
краем уха слышу речь президента.
На вопросы об инфляции – «Хрен там!»
Где гарантия, что он не соврал?
Гарантирует нам право на жизнь
Конституция в сафьяне обложки…
До бессмертия осталось немножко:
лет пятнадцать или двадцать, кажись.
Затравили да загнали в нору,
понаставили ловушки-капканы.
Если войны из разряда локальных —
где гарантия, что я не помру?
молодость
В утробе чуждого бистро
слонялась молодость в отрепьях,
и непотребность фраз нелепых
насильно тискала в нутро.
Она играла эту роль,
пытаясь вызвать в людях жалость,
фальшиво пела и дрожала,
давила ловко на мозоль…
А день смурнел и уходил,
изматерив рассвет вчерашний,
за то, что тот вставал над Рашей,
перекрестясь в дыму кадил.
Виток истории, замри.
Склонился Гоголь возле топки,
термиты бросили раскопки,
недокрутил свой ус Дали.
Рукой трясущейся кроши́т
античность мраморные балки,
приобретая облик жалкий
и несварение души.
что там, что тут
Щепа отскочит с крепкого полена,
пробьёт слои небесных атмосфер.
От наших мест – рукой до Сэн-Жевьена.
Что там, что тут – одежда с телом тленна.
Что там, что тут – могилы под размер…
я – Пушкин или хандра в Ухте
Мы интенсивней с возрастом хандрим.
Повышены давление, плаксивость.
Любить народ правители не в силах,
но и монарх народом не любим.
Нас обижают… Много и всегда,
со вкусом смачно трескают по роже.
Циничность вызревает в молодёжи,
как сорняки в Эдемовых садах.
И как назло, погода – не фонтан:
то хлябь да грязь, а летом – пе́кло с неба.
И мы ворчим занудно-непотребно
всецело понимающим котам.
Вся жизнь – в носке. Носок живёт в тоске,
ломая под шнурком стереотипы.
И в мемуарах вспоминая Тито,
как рвался он в предъюговском броске.
Павлин изжарен, перья сожжены.
И память о прекрасном лишь в отрыжке:
как маленьким, оборванным мальчишкой
поддерживал спадавшие штаны.
Кариатида хнычет на тахте:
кому нужна безрукая хозяйка?
Атланты обезглавленные, стайкой
мотаются по вымершей Ухте.
И сколько ни пиши и ни долдонь
о доброте прикармливанья птичек:
пусть крошево в достаточном наличьи —
всегда в крови дающая ладонь…
Вопрос глобален. Не найти ответ:
что есть первично – шея иль верёвка?
Зачем ружьё всегда наизготовку?
И для чего придуман табурет?
Придётся ли отчитываться там?
Чревато принимать горячей ванну?
И где билеты в округ Зурбагана?
Откуда кровь с болезнью пополам?..
Вопросом – сонм, ответов – ни черта.
И так же душу стягивает пластырь.
Боюсь, что не дождусь. Откину ласты
до срока вознесения Христа.
И всё же я смириться не могу.
От слёз и дум слипаются ресницы.
Вот потому, порой ночами снится,
что это я – убитый на снегу.
Что это я, влюблённый в Анну Керн,
в саду, на кухне, в спальне и на люстре
резвился, пил, страдал и кушал устриц.
Затаскивал её в Париж и Берн.
Что это я с напыщенным царём
сидел рядком в правительственной ложе.
Был здоровее, краше и моложе,
жёг души поэтическим огнём.
Что сызмальства штудируют мой труд,
глобально вбитый в школьную программу,
где ранее, чем «мама моет раму»,
о «Лукоморье» папы нам прочтут!
в итоге
Ах, как за́жили б, милый, с тобою,
кабы помнили заповедь «бред, умри!»
Не вгрызался б Стаханов в забое,
пожила б ещё бабочка Брэдбери.
Если б Аннушка масло разли́ла,
заплутавши в пространстве межрельсовом,
не дойдя лишь полшага, то Биллу
не шептала б Левински «доверься мне».
Судьба кардинальные выверты
разбросала, ломая историю.
В конце – многоточие… «Вымер ты».
Мне – петля… Направленье: в «Асторию».
обманутые сонником