Я зашел за первый пустой стул.
— Здесь у нас тупик старой троллейбусной линии на Маунт-Лоу.
Фриц и Крамли кивнули, видя перед собой мумию, завернутую в газетные заголовки.
— Погоди. — Слепой Генри прищурился. — Порядок, я там.
— Здесь ее первый муж, первая крупная ошибка. И вот она взбирается на гору, чтобы стянуть газеты со своими прежними «я». Хватает газеты, как я хватал, и что-то кричит на
прощанье. То ли обвал произошел от толчка, то ли от заключительного вопля, кто знает? Так или иначе, трамвайщик с Маунт-Лоу потонул в лавине плохих новостей. О'кей?
Я глянул на Крамли: его рот округлился в «о'кее». Он кивнул, Фриц тоже. Генри это уловил и сделал ободряющий жест.
— Стул номер два. Банкер-Хилл. Царица Калифия. Предсказывала будущее, гарантировала судьбу.
Я взялся за стул, словно собираясь подтолкнуть массивного слона на роликах.
— Констанция подняла крик у нее под дверью. Калифия не была убита, как не была убита египетская древность с горы Лоу. Разумеется, Раттиган на нее накричала, требовала
забрать назад предсказания, гарантии будущего. Калифия развернула папирус — дорожную карту, Констанция отправилась следом, слепая, как летучая мышь, — прости, Генри, — и
полная радостных надежд. Калифия лжет? Невозможно. Впереди радужное будущее? А как же! Позднее Констанция потребовала, чтобы та взяла свои слова обратно. Калифия признала
свои ошибки, наврала что-то еще и осталась жива, но, разволновавшись, свалилась с лестницы и погибла. Это не убийство, это испуг.
— Это что касается Калифии, — проговорил Крамли, стараясь не показывать своего одобрения.
— Сцена третья, дубль первый, — объявил Фриц.
— Сцена третья, дубль первый, стул номер три. — Я переместился. — Исповедальня собора Святой Вибианы.
Фриц придвинулся ближе, монокль, как маяк, обрыскивал мою миниатюрную сцену. Кивком Фриц велел мне продолжать.
— А здесь великодушный брат Раттиган, который пытается наставить ее на стезю добродетели. Когда Калифия командовала «налево», он рявкал «направо»; грехи множились,
вероятно, не один год, и наконец у него опустились руки и он отлучил Констанцию от церкви. Но она вернулась, беснуясь, требуя отпущения, выкрикивая: «очисть меня, прости
собственную плоть и кровь, сжалься, уступи», но он зажал себе уши и на крик ответил криком; не от ее крика он умер, а от своего собственного.
— Это слова. — Фриц зажмурил один глаз, его монокль разил огненным кинжалом. — Докажи. Если тут снимается треклятый фильм, сочини момент истины. Скажи, почему ты так
уверен, что священник стал жертвой собственного гнева?
— Черт, да кто тут детектив? — вмешался Крамли.
— Этот вот вундеркинд, — не глядя на него, протянул Фриц; обращенная на меня линза все так же сверкала. — От того, что он сейчас скажет, зависит, пройдет он или не
пройдет.
— Я не на работу нанимаюсь, — откликнулся я.
— Ты ее уже получил. Или от ворот поворот. Я директор студии, а ты добиваешься сделки с судом. Откуда тебе известно, что священник сам довел себя до смерти?
Я выдохнул.
— Потому что я слышал его дыхание, глядел в лицо, видел, как он бежал. Он не переносил, как Констанция ныряет в волны, как выходит из воды в другом месте. Она была
горячим воздухом пустыни, а он — туманом. Столкновение. Молния. Жертвы.
— И все из-за единственного священника и его единственной беспутной сестрицы?
— Святой.