– Поезжай к заправочной станции ОК у поворота на Ринкебю, – сказал я.
Разгреб барахло, накопившееся в бардачке, и достал листок бумаги и ручку.
– Пятнадцать тысяч, – сказал я, когда он остановился на шумной стоянке.
И тщательно выписал цифру. Потом мы сидели, уставившись на бумажный листок.
Наш фургон, маленький фольксвагеновский автобусик, у которого текли сальники, с грохотом въезжал в Юрсхольм, а за нашими спинами садилось солнце.
– Это в Швеции самый классный город, – сообщил я. – Основан братом дедушки Улофа Пальме.
Зверь сделал один из своих выразительных жестов.
– Да‑а, – философски сказал он, – у нас в Аргентине такие штуки тоже есть.
Я таки напутал с маршрутом, и порядочно. Брагевэген, и Агневэген, и Одинвэген, и Валевэген, и Иотавэген. Мы выехали на виляющую набережную, и я бросил взгляд поверх воды.
– Вот это называется Свеавикен, – сказал я. – В честь великой реформы дяди Пальме. Интересно, как это место называлось раньше? Взгляни на другой берег, на Лидингё. Вон та элегантная конструкция называется Окуневая пристань.
– Да‑а, – снова отозвался Зверь, – а как же все‑таки прошлое имя Свеавикен?
– Черт его знает, – ответил я. – Но попробуем догадаться. Здесь тогда вывели первые канализационные стоки. Значит, залив наверняка называли Говняным. А когда – уже позднее – в Юрсхольме стала селиться знать, залив переименовали в Гуано‑Бей.
Зверь сбросил скорость и, выпячивая губы, стал разглядывать лес мачт в лодочной гавани.
– Ты понимаешь, – сказал я, – старик Пальме хотел тут построить идеальный город. Гаражи на три машины, теннисные корты и мусорные мельницы для служанок... словом, совершенное общество. Поэтому‑то улицы тут и называли именами богов.
– Ета, – сказал Зверь, – это что, такой шведский бог?
– Ёта, – ядовито поправил я.
– Йота, – пробормотал Зверь. – Я думал, йота – это название буквы.
Густав Далль жил в доме с видом на лодочную гавань. Низкое солнце окрасило фасад его двухэтажной виллы в красный цвет, а все окна превратило в сияющие зеркала. Вилла была старая, деревянная, с новыми пристройками, со странной гладкой крышей, которая отсвечивала золотом.
– Здесь? – спросил Зверь, надавливая на скрипучий тормоз. – Выглядит как дискотека в Рио‑де‑ла‑Плата.
Мы вылезли из старого ржавого автобуса. Я взглянул на машину и сказал:
– Да тебе ее, пожалуй, и запирать не стоит.
Мы преодолели изгородь из кустов, причем не там, где полагалось, и взяли наискосок по газону, направляясь к главному крыльцу. Оно был выстроено из тика, старого тика, исполосованного дождем и ветром, а сбоку болтался дюймовой толщины трос, украшенный морскими узлами, каждый со своим шнуром.
Я потянул за шнур.
Из‑за двери донесся вибрирующий звон большого гонга.
– Вот увидишь, – сказал я, – у него небось дворецким служит китайский кули.
Но нам открыл пожилой мужчина, одетый в совершенно обычный черный костюм. Убийственно серьезный, с траурной бабочкой на шее и в белых перчатках.
Зверь вошел первым, готовый ко всему. Обшарил бдительным взглядом огромный холл с хрустальными люстрами и высокими зеркалами – они стояли в проемах между дверьми. Не увидев ничего подозрительного, он повернулся, энергично потряс дворецкому руку:
– Привет.
Дворецкий молча поклонился. Затем глянул на меня – все‑таки я был шведом – и произнес:
– Господин Далль ждет вас.
Вытянув руку, он указал на дверь лифта, старинную раздвижную дверь между двух зеркал. В кабине нашлось место как раз для нас троих, и она, подрагивая, вознесла нас на третий этаж.
Там, под крышей из золота, в своем зимнем саду, нас ожидал Густав Далль.