– В следующий раз буду о тебе знать. Получишь молотого перца.
Обходя кусты ежевики, ко мне из‑за угла виллы шел мужчина. Лет шестидесяти, реденькие седые волосы, круглое лицо без морщин, серые глаза, плотное телосложение.
– Карл Юнас Бертцер? – спросил я.
– Да, – сказал он сдержанно. – Прошу извинить за собаку.
– Рюббе я не боюсь, – сказал я. – Меня страшит эта мегера, что стоит на лестнице.
Одним‑единственным взглядом женщина дала понять, что она думает о моем воспитании. Подозвала собаку и исчезла за дверью.
– Мегера на лестнице – это моя жена, – сказал Бертцер тем же официальным тоном, что и раньше.
– Весьма сожалею, – ответил я. Но не сказал, о чем именно.
Он кивнул, я получил прощение. Он вздохнул, звучно, тяжело и непроизвольно. Серые глаза глядели устало, плечи ссутулены, углы рта опущены.
– Что вам угодно? – спросил он без всякого интереса. И вздохнул еще раз, глубоко, надсадно, откровенно – будто рыгнул.
Настоящий шведский вздох.
У него десять миллионов, а он разочарован в жизни. Карл Юнас Бертцер увенчал свою жизнь лучшим из того, что ему знакомо, и все же недоволен.
Шведский вздох.
Я ухмыльнулся. Пора было пришпорить старичка:
– В четверг умер мой друг. Я нашел его в гараже, он там висел. Вот эти списки каким‑то образом имеют отношение к его смерти.
Бертцер долго смотрел на меня. В его мрачных глазах что‑то проснулось. Ему уже хотелось засыпать меня вопросами, но он был человек осмотрительный. Сначала внимательно просмотрел списки.
Ветер шелестел в листве березы позади меня. Клен шумел как‑то нервно, а гордость сада, большой дуб, что‑то ворчал.
Карл Юнас Бертцер вздохнул еще раз, но на сей раз чуть более энергично.
– Я полагаю, – сказал он, поднимая на меня взгляд, – что это копии материалов, находящихся в полиции?
– А полиция к этому причастна? – спросил я.
Бертцер поджал губы и изучающе осмотрел меня. Это был оценивающий взгляд и расчетливое молчание человека, ведущего переговоры и продумывающего тактические ходы.
– Если кого‑то находят повешенным... – сказал он медленно. – Впрочем, не могли бы мы пойти ко мне в контору и посмотреть на все это в спокойной обстановке?
Он двинулся вдоль оштукатуренной цементной стены цокольного этажа и открыл передо мной дверь. Здесь у него небось обычно входят собаки, замурзанные детишки и неприятные гости, подумал я. И остановился на пороге, онемев от изумления. Мне открылась большая, изысканно обставленная комната, достойная директора‑распорядителя. Комната, которая могла бы выдержать сравнение с банковскими дворцами вокруг Хёторьет. Стены были примерно на метр от пола выложены светлыми дубовыми панелями с художественной резьбой. Под потолком проходили толстые балки из орегонской сосны, а широкие окна цокольного этажа были обрамлены щегольскими наличниками.
Снаружи, в саду, пекло солнце. Рюббе носился по лужайке с палкой в зубах. Но сюда не доносилось ни звука. Пуленепробиваемые стекла, что ли, в окнах вставлены?
Карл Юнас Бертцер обошел массивный письменный стол красного дерева и показал жестом, чтобы я садился на какое‑нибудь из кресел, обтянутых белой кожей.
– Теперь я работаю дома, – сказал он вяло.
Потом водрузил на нос очки и погрузился в распечатки со списками. И снова шведский вздох – сильный, тяжелый, надсадный..
В своем подвале он был директором. Снаружи хозяйничали его овчарка, дрессированная на полицейский манер, и жена, злая на всех и вся. Дни его величия миновали. И таких, как он, вздыхателей в Швеции полным‑полно.
Сижу и жду. Оглядываюсь. Щит, обтянутый фланелью, – прикреплять записки; другой, гладкий белый, – делать заметки; экран для кинопроектора; красивый старинный пюпитр из темной сосны со встроенным компьютером.