— Боюсь, что это так, — сказала я, вспомнив мертвенно-серый цвет его лица. За окном уже стояла непроглядная тьма. Я поднялась и задернула занавеси, вздрогнув от холода, тянувшего от оконных стекол, и помешала угли в камине.
— Самое лучшее, что ты можешь сделать с этими бумагами, — произнес мой дядя, когда я занималась камином, — это бросить их в огонь.
— Но дядя, — воскликнула я, — я ни за что и никогда не могла бы этого сделать! Я в долгу перед памятью мистера Монтегю: я должна выяснить, что на самом деле произошло в Раксфорд-Холле… — Я сама не осознавала, что испытываю такое чувство, пока не услышала, как произношу эти слова, — …и что стало с Нелл; да кроме того, я никогда не могла бы уничтожить ее дневники, ведь это могут быть дневники… — Я резко остановилась, увидев выражение тревоги на лице дяди. Он поднял руки, изображая молчаливое отчаяние, и я более ничего не говорила о Раксфордской Тайне, пока назавтра, с утренней почтой, не пришло письмо, пересланное мне мистером Крейком.
18 Прайори-роуд Кланам, 10В
25 янв. 1889
Уполномоченным поверенным в делах Монтегю и Крейку Уэнтворт-роуд, Олдебург для передачи мисс К.М. Лэнгтон.
Дорогая мисс Лэнгтон!
Очень прошу простить это обращение к Вам совершенно незнакомого человека. Имя мое — Эдвин Риз, я единственный сын покойного Годвина Риза, доктора медицины. Мой отец был личным врачом Дайаны Брайант, скончавшейся в Раксфорд-Холле осенью 1868 года. Он выписал свидетельство о смерти в результате остановки сердца и, несмотря на отсутствие доказательств противного, разорился вследствие развернувшейся затем кампании слухов и инсинуаций. Зимой 1870 года, сломленный духовно и телесно, он покончил с собой.
Я всегда был уверен в невиновности моего отца, и моим стремлением было и остается восстановить его доброе имя. Этим и объясняется, как Вы, вероятно, уже догадались, мое письмо к Вам. Из вчерашней заметки в «Таймсе» я понял, что вы вскоре станете владелицей имения Раксфордов. У меня есть надежда, что среди бумаг Раксфордов или в самом Холле могут сохраниться свидетельства, которые сотрут пятно с памяти моего отца. Я писал по этому поводу мисс Огасте Раксфорд, но ответа так и не получил; смею надеяться, что Вы отнесетесь к моей просьбе иначе. Если Вы выразите согласие увидеться со мной, там и тогда, где и когда это было бы Вам удобно, Вы навеки меня обяжете.
Я остаюсь, мисс Лэнгтон, Вашим покорнейшим слугой,
Эдвин Риз ответил на мою записку сразу же, обратной почтой, горячо поблагодарив меня и (к великому огорчению моего дяди) приняв приглашение прийти к нам на чай через два дня. Я понимала, что он должен быть относительно молод, но человек, которого Дора провела в гостиную, казалось, был не старше двадцати лет. Всего на пару дюймов выше меня ростом, он был худощав, со светлыми, чуть длинноватыми волосами, зачесанными назад, и с таким цветом продолговатого, с волевым подбородком лица, которому могли бы позавидовать многие женщины.
— Чрезвычайно любезно с вашей стороны, мисс Лэнгтон, что вы согласились увидеться со мной.
Голос у него был низкий и приятный, речь — человека культурного, а его одежда — темно-синий вельветиновый пиджак, серые фланелевые брюки, белая сорочка с мягким воротником и шейный платок — была, как мне представлялось, именно такой, какую носят молодые люди из Оксфорда или Кембриджа. Башмаки его были еще влажными от дождя.
— Я была очень огорчена, — сказала я, когда мы устроились в креслах у камина, — узнав о смерти вашего отца в… таких прискорбных обстоятельствах. Раксфордская Тайна искалечила жизнь многих людей.
— Вы совершенно правы, мисс Лэнгтон.
— В вашем письме вы говорите, — продолжала я, — что вы надеетесь восстановить доброе имя вашего отца… Может быть, вы согласитесь рассказать мне о нем чуть более подробно?
— Мне было всего шесть лет, когда он умер.