«Откуда в бабушке неиссякаемый оптимизм легко живущего человека? От религии? А учительница зоологии называет ее символом добросовестного заблуждения, потому что не стыкуется она с новыми научными открытиями. Но ведь душу-то спасает в тяжкую годину», – размышляла я под неторопливый мягкий говор старушки.
Дверь отворилась. Мужчины обмели снег с валенок и вошли в горницу. Меня поразили удивительно яркие и чистые для такого возраста голубые дедушкины глаза. Он потирал руки, кряхтел и крякал от удовольствия:
– Поди, голодны, – спохватилась бабушка. – Уж не взыщите! Чем богаты, тому и рады.
– Стара! Неси графинчик, греться будем. И себе рюмку ставь. Будет чваниться-то!
Я быстро разложила миски, деревянные ложки, поставила на стол нехитрую снедь. Отец налил по граненой рюмке самогону себе и дедушке.
– Будем здоровы, – произнес дед, выпил с удовольствием и занялся борщом.
Он был возбужден оттого, что гости приехали, а может потому, что дров на пару недель приготовил с сыном? На щеках морозный румянец, глаза блестят. Помолодел лет на двадцать. Из-за стола как молодой петушок вскакивал и, прихрамывая, шел в сенцы за салом, к шкафу за кружкой.
– Посидите, папа, не колготитесь. Молодая на стол подаст, – улыбался отец.
От самогона дедушку немного развезло. Его руки бессильно свесились между колен. Старческие слезы увлажняли глаза и бледные красноватые веки. Он клевал носом и вздрагивал, очнувшись. Рыжий пушистый кот соскользнул с его колен и неожиданно бросился мне под ноги. Я, споткнувшись о мягкий сердито взвизгнувший комок, привычно чертыхнулась. Дедушка, подняв усталую голову, как-то растерянно и неодобрительно произнес: «Черное слово в доме? Не ко времени…». Я устыдилась и быстренько нырнула за простенькую ситцевую портьеру.
После обеда мы стали собираться домой.
– Может, заночевали бы, а? – тихо попросила бабушка.
Она смотрела на нас с болезненной любовью и надеждой.
– Уроки в первую смену.
– Может, пропустит, отличница ведь, догонит.
– Нельзя баловать. Дисциплина всем нужна.
– Приезжайте поскорее.
– Да уж как получится. Не все от меня зависит, – ответил отец, и ударил Чардаша кнутом.
Острый небезразличный взгляд выхватил, а добрая память навечно запечатлела заснеженный двор, замшелую, осевшую, расплывшуюся от времени хату. Долго я видела две фигурки, прижавшиеся друг к другу как единое целое. Потом они превратились в точку и совсем исчезли.
Непонятную глубокую грусть навеяла на меня картина прощания. Я стариков отца почти не знала, а душа заныла. Засыпанные снегом улицы и одинокие фигуры женщин у плетней, провожавших нас пронзительно-тоскливыми глазами, исторгали из моей груди вздохи как стоны. Тоскливо прослеживаю взглядом последние силуэты ветхих строений, незаметно уплывающих в темную синь вечера. Вот они уже еле обозначаются. Совсем пропали из виду.
Вспомнила деда Яшу, его квартиру, светлые красивые магазины, очищенные дороги. Где она, Родина? В городах или в деревнях? А грустно и городским, и деревенским старикам. Потому что старость.
Отвлеклась любопытной мыслью: «Бабушке восемьдесят лет, а она хорошо помнит прошлое, будто по книге читает: «… а под Рождество в одна тысяча девятьсот пятнадцатом годе, сваха тогда к нам в гости из Тамбова приезжала…». Спросила отца:
– Почему старики все помнят?
– Память у них ни школой, ни институтом не занята. Информации мало за всю жизнь получали. А наш переполненный мозг заставляет память быть избирательной.
Сеет мелкий снежок. Поземка пылит и стелется по обочинам дороги. Сани тихо скользят, поскрипывают. Чардаш, покрытый для тепла рядном, мерно машет хвостом. Я кутаюсь в попону и уплываю мыслями в мир прекрасных фантазий.
ПОМНЮ
Весна! Ослепительное утро! Залезла на крышу, огляделась.