Разве не сказка эти памятники природы? Мне, помнится, хотелось прикоснуться к каждому камешку, ощутить шероховатость граней, может быть, почувствовать запах старины в разломах. Я сразу полюбила их. Интересно придуман человек. Не станет он смотреть на мусорную кучу больше секунды, а от лучика света, скользящего по стеклу озера не может оторвать взгляда, пока что-то не отвлечет его. Завораживает.
Чем хорош памятник, на котором я сижу? Простой по форме, но торжественный и не страшный. Мне нравится. Черным он был бы угрюмым. Спустилась на землю, обошла памятник вокруг, потрогала руками холодный шершавый камень. Странно. Солнце теплое, ласковое, а от искристых вкраплений кристалликов кварца отблески света холодные.
Пятясь от памятника, чуть не столкнулась с маленькой сгорбленной старушкой с худым скорбным лицом. Извинилась. Но она, поглощенная мыслями, не заметила меня. Белый платочек прикрывал голову до бровей. Только у правого уха седая прядь выбилась. На плечах черная шаль, черная чистенькая фуфайка, длинная до земли темная юбка, из-под которой виднелись галоши. Лицо старушки морщинистое, как поле, вспаханное учеником пахаря. Над верхней губой – частокол мелких морщинок. Блеклые голубые глаза тускло глядят из темных впадин. Две глубокие складки пробороздили щеки до подбородка. «Видно, в молодости улыбчивая была», – мелькнуло у меня в голове. Тяжело опираясь на палку двумя руками, старушка стояла буквой «Г» и шептала что-то похожее на молитву. Лицо ее задумчиво и скорбно. Старческая фигурка не убогая. Возраст и тяжесть жизненных бед давил ее книзу. На вид ей больше восьмидесяти. Сухие жилистые крупные руки с узлами набухших вен не подходили к ее маленькому худенькому телу. Утолщенные костяшки пальцев в темных трещинах. Значит, она до сих пор сама ведет хозяйство. Бабушка достала пару голубых и пару красных яичек и принялась катать по маленьким холмикам около памятника. Потом покрошила на землю кусочки кулича, перекрестилась и собралась уходить. Мне показалось, что старушка добрая и не откажется со мной поговорить. Я не ошиблась.
– Объясните, пожалуйста, зачем по земле яички катают? – произнесла я вежливо.
Бабушка присела на пенек в нескольких шагах от памятника и ответила тихим, печальным голосом:
– Не по земле, по могилкам. Красные яички принесла сынам моим, а голубые – дочкам. Всех забрала проклятущая война. Церкву нашу взорвали еще до войны. Господи, прости их души грешные. Так я хоть не освященными, но поминаю деточек моих. Ты знаешь, кому памятник? Раньше на этом месте стояла красивая школа в три этажа. В ней-то и поселились беженцы. На полу ступить негде было – всюду женщины и дети вповалку. Когда бомба упала, только огромная яма осталась. Всех вместе с солдатами и похоронили. А после войны памятник поставили. Чтобы помнили.
– А почему ваших детей не похоронили тут вместе со всеми или, как положено, на кладбище? – спросила я как можно деликатнее, чтобы ненароком не обидеть старушку.
Она кратко вздохнула.
– Орденов у них много, и даже один самый главный. Парторг сказал, что жизнь они прожили краткую как миг, но яркую. Обещали памятник отдельно посередь села поставить и улицу назвать в их честь. Документ мне такой выдали. Да забыли. Некому напоминать. Да разве про такое просят? Если совести нет, своей не поделишься – не хлеб. (Памятник установили десять лет спустя.) Тебе не надо про такое знать. Ты «директорова». Твой отец – уважаемый человек, но и он подневольный, партейный.
– Как подневольный? Раб, что ли? – искренне удивилась я.
– Не раб, конечно, но не сумел помочь, хотя очень старался.
Я не понимала, что такое «партейный», но из того, что слышала раньше, думала, что этим надо гордиться. А в устах бабуси это слово прозвучало по детдомовски грустно.
Вечером спросила отца:
– Что такое «партейный»?
– Партийный.