Увидев меня, он мягко спросил:
– Почемуне идешь домой?
– Не хочется, –ответила я безразличным голосом.
– Но ведь надо?
– Жду, пока дед придет с работы.
– А ты приди раньше,уроки сделай и порадуй его.
– Уже не получается.
– Почему?
– Не ябеда.
– Ябеда, если себе на пользу, а другим во вред.
– Ее все боятся.
– И я?
– Не знаю.
– О ком ты?
– Не скажу.
– Я никого не боюсь. Когда захочешь, скажешь?
– Даже начальники боятся других начальников и плохих людей, а я не хочу стать сплетницей, потому что не понимаю, когда можно говорить, а когда нет.
– И будешь мучиться?
– Не привыкать.
– Я не сплетник и плохого тебе не сделаю. Почему ты недоверчивая? Обидел кто-то?
– Не понимаю взрослых. Я одному дядесказала, а потом дед пил лекарство. Взрослым нельзя верить. Сама разберусь, не маленькая.
– Давно взрослая?
– Давно.
– Иди домой и все-таки еще раз попробуй порадовать дедушку, – попросил директор.
Не приказал, попросил. Он не ехидничал,беседовал как с равной себе, не свысока. И лицо при этом у него было домашнее, грустное. Нет, не стануему ничего рассказывать. Он слишком добрый и не справится с завучкой. Он как мой дед.
ЖАЛОСТЬ
Сегодня выпал первый снег. С перемены прибежала в класс разгоря-ченная,веселая. По спине текли ручейки таявшего снега.
Ребята сбились в кучку и что-то громко обсуждали. Мне объяснили, что кто-то попалВане снежком в глаз. Мальчик тихо плакал.
– Ерунда, заживет как на собаке, – беззаботно сказала я, садясь за свою парту. – Из-за болиникогда не стану реветь, я только от обиды слюни распускаю.
– Все боятся боли, – тихо, но твердо сказал Толя.
– Давай проверим, – раззадорилась я, – коли мне руку булавкой.
Толя взялу кого-то из девочек булавку и осторожно дотронулся до кожи.
– Давай, чего трусишь? –усмехнулась я.
Толя нажал сильнее ипри этом испуганно посмотрел на меня. Я засмеялась:
– Уж и уколоть не можешь, как следует? – фыркнула я, победно оглядывая одноклассников.
Толя медленно протянул булавку к моей руке, но, не доведя до ладони, отдернули отошел.
В классе стояла странная тишина. Все смотрели на меня испуганно и растерянно. В их взглядах я чувствовала неодобрение. Они не понимали, чем я хвалюсь.Человек должен чувствовать боль и его должно быть жалко. А меня не надо было жалеть. И в этом было что-то недоброе, нехорошее, неестественное. Мне стало неловко своей бравады. Оправдываясь перед собой, я думала: «Если бы вы знали, откуда этапривычка терпеть боль, то не смотрели бы на меня как на динозавра».
От неловкости затянувшейся паузы меня спас звонок на урок. Неожи-данная реакция учеников меня удивила, озадачила и заставила задуматься о многом.
ПРОЩАЛЬНАЯ ШУТКА РЕБЯТ
Сегодня с утра класс гудит как улей. Ребята узнали, чтонаконец-то их переводят в мужскую школу, и теперь без страха делятся секретами:
– У нее, если отличник, то человек, а если троечник, то ноль. Мой папа лучший водитель в автопарке. Его портрет висит на доске почета. Сам видел.Но пишет он с ошибками. Не получалось у него в школе по русскому. Зато моторы любит и железки всякие. Про него в газете писали – золотые руки. Мамка бережет эту вырезку, а папа смущается, говорит, что ерундаэто все. А самому приятно.Я тоже буду механиком или шофером. Мама сказала: «Главное, чтобы лодырем не вырос».Я уже помогаю папе мытьв керосине детали, – горячо выступал Валера.
– Почему Элька папе на Наталью Григорьевну не пожалуется?
– А зачем? Она же ее не трогает.
– А других Эльке не жаль? А сидеть в классе, где беспрерывно ругают, ей приятно?
– Эле самой бывает неловко за учительницу, когда она заискивает перед нею из-за папы. Она даже краснеет.
– Эльке стыдно, а Наталье Григорьевне – нет. Вот, дела!
– Когда Элька вырастет, ей тоже не будет стыдно.
– Зря ты так. Эля – хорошая.